В центре-то в центре, но пока в малосемейке. Спим втроем на одном диване – я, Саша и дочка Инна. Только Андрея нам там не хватает!

Но не откажешь же собрату во Христе в просьбе о ночлеге, да еще на Пасху.

– Пущу, но только у нас места мало, – мямлю я.

– Ничего, я захвачу спальник, – уверяет Третьяков, в прошлом альпинист.

– Ну, если спальник, то тогда – ради Бога, – успокаиваюсь я.

– …Ольга, классная у тебя фраза про пианиста: «От первого же крепкого удара разлетается челка на лбу!» – указывает мне Третьяков на строчку в корректуре.

– Да ты что – неужели там так написано? – бросаюсь я к листу. – Действительно! А корректоры не заметили. Спасибо, Третьяков, ты настоящий друг, – и я срочно к «удару» подписываю словосочетание «по клавишам».

Третьяков – интересный парень, въедливый журналист. Пишет мало, но филигранно. Потрясающее чувство юмора и отличная наблюдательность.

А мало он пишет вот почему.

Третьяков служил в армии в Афганистане, был контужен. С тех пор у него часто болит голова, и он быстро утомляется. Но редактор, его жалея, не перегружает работой.

В католическую церковь Третьяков начал ходить после паломничества в Ченьстохову в 1991 году. После той Встречи молодежи с Римским Папой католичество ну просто вошло в моду, однако Третьяков верит в Бога искренне, хоть и без фанатизма. Не всем в редакции это нравится.

– С того момента, как он стал ходить в церковь, он кончился как журналист! – доказывает Лера. – Он утратил объективность, и от кучи заданий отказывается якобы по религиозным причинам.

Это правда. Не на любое задание его пошлешь. Третьяков принципиальный, и про какой-нибудь стриптиз-клуб писать не станет. Но Лера считает, что такие взгляды для журналиста – непозволительная роскошь. Она жалуется, из-за задвигов Третьякова она вынуждена работать за себя и «за того парня». Но ничего не поделаешь.

***

К францисканцам мы с Третьяковым отправляемся прямо из редакции. Мой муж Саша тоже подъедет в храм на Мессу, – сразу, как доберется из Томска.

Чтобы не мучить маленькую Инну, по пути я завожу ее к мой подруге Соне. У той дети примерно Инкиного возраста, все они дружат и охотно ночуют вместе.

Сама Соня тоже едет с нами в церковь.

– Э, Третьяков, а где твой спальник? – спохватываюсь я.

– А я его не взял, – отвечает Третьяков.

– Здрассте! Ну и где мы тебя теперь уложим? – ворчу я. – Ладно, приедем – разберемся.

– Зато я куличей напек, – оправдывается Третьяков.

***

Всенощная в церкви на улице Мира кончается поздно.

После Пасхального Богослужения, радостные и ублаготворенные, толпой вывалив из церкви, мы даже успеваем на последний трамвай. Чем дальше, тем нас становится все меньше и меньше.

– Ну, я пошла, – говорит Соня. – Христос воскрес!

Мы прощаемся.

– …А где же Саша? – удивляюсь я, зайдя в квартиру. – Он же должен был приехать сегодня.

Настроение портится.

– Ну что же, давай думать, как бы тебя устроить, – принимаю я решение. – Можно положить ковер, на него навалить побольше пальто, на пальто – матрас, на матрос простыню…

Все складывается таким образом, что я буду спать на диване, а Третьяков – на полу, – просто больше негде.

– Только давай сначала чай попьем с куличами, – предлагает Третьяков.

Но тут, как в бородатом анекдоте, открывается дверь и входит мой муж, – злющий, как сто чертей.

– А у нас гости! – представляю я. – Ничего, что Третьяков переночует у нас?

– Христос воскрес! – поздравляет Третьяков Сашу, протягивая ему руку.

Но вместо троекратного поцелуя Саша молча воззрился на него, как на Иуду.

***

…Оказалось, что Соня, вернувшись домой, обнаружила там возвратившегося из Томска Сашу.

– Христос воскрес! А где моя жена? Я думал, она сюда придет, – удивляется Саша.

(Связь между людьми в конце лихих 90-х была слабой. Пейджеры еще только входили в моду, если что, да и стационарные телефоны были далеко не у всех, – такой была жизнь, не поверите!)

– Они с Третьяковым пошли домой, – сказала Соня. – А ты оставайся здесь, что вы там будете тесниться.

– …Задним числом я подумала: что это я такое несу? – рассказала мне потом Соня. – У Саши почему-то изменилось выражение лица. В худшую сторону.

– Да нет уж – потеснимся! – угрожающе сказал он, быстро надевая пуховик.

***

– …Давайте чайку попьем! – неестественно бодрым голосом говорю я. – Третьяков куличи принес, сам испек.

Саша с каменным лицом садится за кухонный стол. Я разливаю чай. Третьяков расставляет маленькие куличики, которые он испек в пустых консервных банках.

– Сам тесто ставил? – спрашиваю с завистью.

(У меня с тестом напряженка: сколько ни пыталась, не взошло ни разу).

– Да, это же так просто, – отвечает Третьяков, разрезая кулич.

И тут ему на руку вываливается сырое тесто…

– Не пропеклось… – говорит он убитым голосом. – А я еще отцу Коррадо такой же подарил… Позорище! Тьфу…

Пасхальный вечер явно удался: один сидит злой, другой – расстроенный.

Внезапно я начинаю истерически хохотать, не в силах остановиться. Парни оторопело смотрят на меня, потом по очереди вступают…

На следующее утро завтракаем мы обжаренными на сковородке куличами. Ничего, довольно вкусно. Жизнь налаживается. Христос воскрес!

***

…Третьяков умрет через три года. 11 сентября 2001 года. В кресле перед телевизором.

Он увидит, как самолеты таранят башни-«близнецы», и его сердце не выдержит и остановится.

Отпевать его будут в той самой церкви францисканцев, где мы были на Пасху.

Царствие ему небесное.

«Хор …, основанный в 1937 году, тем не менее довольно бодро спел «Реквием» Верди. Правда, по некоторым параметрам произношения согласных все это сильно напоминало ветеранскую самодеятельность…»

«Семь дней в Новосибирске», декабрь 1996

Страшное западло это бурчание в животе. Правильно сказал Гришковец: вроде бы ты тут не при чем, а неудобно.

Однажды от газеты «Семь дней в Новосибирске» в качестве музыкального критика меня отправили на концерт одного московского хора.

Знаменитый некогда хор на данный момент состоял из нарумяненных старушек и лысых либо седых дедушек. Профессионализм, конечно, не пропьешь, и бэушные хоровики уверенно вели свои партии, разве что тремоляции было больше, чем прилично.

Но вот выступил на авансцену престарелый тенор и вроде бы славно грянул свое трагическое соло на латыни, как вдруг – то ли от волнения, то ли от старости, – скандально сорвался на верхнем «до» …

Залу показалось, что красный, как рак, солист сейчас скончается от стыда прямо на сцене, так и не отпев самого себя. Общий ужас безмолвно повис в воздухе на генеральной паузе. И тут…

И тут мой желудок вдруг издал звук… да еще fortissimo, да еще какой! Это было то самое не взятое верхнее «до»!!!

Зрители в диаметре вокруг меня – добрых ползала! – зарыдали от хохота, кто-то беззвучно зааплодировал, а мой муж, пожав мне руку, прошептал:

– Не знал, что ты так умеешь. Прямо горжусь!

Зато я не знала, куда деваться, и краснотой лица успешно соперничала с оскандалившимся солистом.

Но в своем обзоре я, естественно, об этом эпизоде умолчала.

В газету я пошла работать по расчету, хотя вышло – по любви.