С ходу, дабы избежать беспорядков, начали грузиться на баржу. Рома обнял мать, потрепал чубы братьям и обернулся к Алёне.

– Ждать меня будешь? – спросил он быстро, чтобы успеть услышать ответ. И затаился весь, напрягся – так хотелось ему услышать на прощание теплые, душевные слова от той, ради которой, как ему теперь казалось, он и идёт воевать.

Мать и братья уже отступили на второй план, как само собой разумеющееся – за них он идёт сражаться, а за Алёну так готов и умереть!

Словно чувствуя его настроение, Алёна вся подалась к нему, вот-вот и из глаз её брызнут слёзы, она задыхалась от переполнявших её чувств и слов: «Буду! Буду! – хотелось крикнуть ей. – Милый, любимый, ненаглядный, сто лет ждать тебя буду, только тебя!». И она уже раскрыла рот, чтобы всё это выкрикнуть ему, уже распахнула объятия, чтобы напоследок обнять его покрепче, но тут случилось вовсе неожиданное. Откуда-то из толпы чёрной птицей вылетела Сонька-солдатка, бросилась Роме на грудь и завыла в голос.

– Кровиночка моя, Ромочка, на кого же покидаешь меня?!

Рома ошалело взглянул на Соньку, потом на мать, как бы прося защиты, как мальчишкой в детстве, когда какой-нибудь особенно злобный гусак не хотел уступать дорогу. Но Устинья только в ужасе прикрыла платком рот. Рома, быстро глотнув воздуху, посмотрел на Алёну. Та, широко раскрыв глаза и опустив руки, стояла, как ушибленная. Она вся побледнела, глаза её страшно закатились. Показалось, что она сейчас упадёт без чувств. Рома схватил Соньку и с силой оторвал от себя. Но Алёна, сорвав с головы платок, резко развернулась и помчалась в горку по тропинке вдоль береговой кручи, спотыкаясь, подбирая подол юбки и раскачиваясь, как осинка на осеннем ветру. И волосы её растрепались, и было в этом что-то страшное, как колыхались они за её спиной – словно пламя. Рома рванулся было за ней, но крепкая рука Устиньи удержала его.

– Не надо сынок, что ты. Стыд-то какой… Иди, иди – не позорь нас с отцом. И в то же миг, почувствовав резкие боли в животе, поняла, что начались схватки.

И она сама, вот чего никак не предполагала, лёгонько подтолкнула его к сходням, разделившим их семейную жизнь на тыл и фронт…

Армия генерала Ранненкампфа так и не начала наступление. Мало того, что главнокомандующий генерал Жилинский, чья ставка находилась в Белостоке, не имел точных данных разведки о состоянии войск противника, вернее, не особо заботился о их получении и точности, а руководствовался «ранее» разработанными планами и собственными представлениями, то есть домыслами, он в добавок ко всему использовал для передачи боевых приказов о выдвижении и передислокации войск обычный почтовый телеграф! Да ещё находящийся в Варшаве! Прибывший туда на телеграфную станцию с очередным донесением штабной офицер обнаружил целую кипу не отосланных телеграмм, адресованных 2-й армии. Собрав все он отправил их с посыльным на автомобиле. У корпусных штабов длины телефонных проводов хватало только до дивизионных штабов, между соседями и со штабом армии связь поддерживалась по радио. Немцы перехватывали приказы, переданные по радио, а немецкий профессор математики, служивший в штабе армии в качестве криптографа, без труда их расшифровывал. От такого простодушия даже немцы, читавшие наши донесения и стратегические секретные приказы, как газеты, были в шоке! Поскольку долго не могли поверить, что это подлинные документы, а не дезинформация. Надо заметить, что связь и разведка русской армии были так организованы, что немцы порой лучше русских знали, какие действия предстоит совершить русским войскам. В результате такого командования каждый из генералов – командующих армиями, Самсонов и Ранненкампф, имея только общий, весьма туманный план наступления, руководствовались собственными соображениями. И если армия Самсонова, действуя в соответствии со сведениями о противнике, преданными из генерального штаба от Жилинского, и приказом наступать, продолжала движение вперёд, то армия Ранненкампфа, опираясь на те же данные и собственные наблюдения, дающие повод опасаться, что противник заманивает их в ловушку, наступление замедлила, затем прекратила и даже отошла…

В один из дней ожидания к Макарову, занимавшемуся хозяйством, подготовкой к наступлению и приёму большого количества раненых, подошёл отец Маркелл в полном снаряжении, с мешком за плечами.

– Так что разрешите доложить, – обратился он к Макарову. Тот даже от удивления поднял брови. – Пришёл попрощаться.

– Как это? – не понял Макаров.

– Так что переводят в соседнюю армию – к генералу Самсонову. Там у них священника контузило, а им наступать надо. Вот и приказано мне.

Это уже не медицина, у нас своё начальство. А наше дело известное…

Они оба чуть помедлили, а потом шагнули навстречу друг другу и обнялись. Отец Маркелл даже отёр глаза рукавом ряски.

– Может, ещё увидимся, – успокоил его Макаров.

– Бог даст, непременно, непременно свидимся, – оживился отец Маркелл.

Он постоял ещё немного, махнул рукой и зашагал по дорожке, к начинающему движение небольшому обозу из нескольких подвод. Маленький русский попик в больших армейских сапогах, нелепо выбивающихся из-под запылённых пол рясы, в ношеной скуфейке, с торчащим сзади, схваченным тесёмкой, пучком седых волос. Глядя на него, Макаров почувствовал, что у него вдруг сжалось сердце и стало не по себе, словно он бросил Маркелла на произвол судьбы. Но он быстро взял себя в руки. На фронте давать волю чувствам нельзя, иначе такая жалость возьмёт, что и воевать не сможешь. А отец Маркелл всего лишь санитар, да теперь уж и не санитар даже… Санитар – тот всё же под огнём ходит, хотя и не так, как солдат. Может, и встретятся ещё где. И как бы удивился Макаров такому, пусть незначительному, взаимодействию двух армий, если бы узнал, что их командующие генералы Ранненкампф и Самсонов находились в ссоре, и практически не общались друг с другом со времён боевых действий в Маньчжурии в 1904–1905 годах, когда их разногласия дошли до такой степени, что чуть не окончились дуэлью. Об этой особенности русских армий, наступающих в Восточной Пруссии, прекрасно было осведомлено даже немецкое командование. И величайшей загадкой истории остаётся то обстоятельство – кому в русском генеральном штабе пришла мысль назначить Ранненкампфа и Самсонова во главе этих армий…

Немцы не собирались сдавать Восточную Пруссию с родовыми гнездами юнкеров и с древним оплотом Тевтонского ордена городом-крепостью Кёнигсбергом, начиная с XIII века – плацдармом для «Drang nach Osten», где с 1701 года короновались прусские короли, объединившие Германию. Речь шла не просто об исторически памятной части Германии, а о том месте, где располагались имения основной части офицерского корпуса, где жили семьи значительной части офицеров, где доживали свои дни ветераны прежних войн.

Генерал Мольтке сместил с должности главнокомандующего войсками в Восточной Пруссии, впавшего в панику генерала Притвица, и назначил на его место отставного генерала Пауля фон Бенкендорфа унд Гинденбурга, а начальником штаба к нему определил генерал-майора Людендорфа. С прибытием Гинденбурга и Людендорфа в штаб Восточного фронта началась «научная» война германского командования против храброго и умелого, но лишенного стратегически прозорливого руководства и организации русского воинства…

Вместо развития операции и завершения разгрома немецких войск, почти в три раза меньших по численности, чем русских, генералом Ренненкампфом был дан приказ об отводе русских частей. В этих условиях немцы изменили свои планы и атаковали 2-ю армию генерала Самсонова.

Пять корпусов Самсонова шли без отдыха девять дней по песчаным дорогам в удушающую жару, без организованного питания и воды. Жилинский требовал максимального продвижения вперед, не видя, что он загоняет элитные части в западню. Голодные, уставшие воины шли, почти не встречая противника, не понимая оперативного смысла продвижения, не видя стратегической цели, не пользуясь для передвижения превосходными германскими железными дорогами.