– …и после выписки отсюда вы будете периодически обследоваться у психотерапевта, не так ли?

– Ну, не знаю. Я еще об этом не думал.

Сотрудник перестал печатать, закрыл глаза и провел белыми пальцами по своему лицу:

– Знаете, я порой не понимаю людей вроде вас. Вы мужчина зрелых лет с хорошей работой и семейными обязанностями. Вы были принудительно госпитализированы и провели неделю в палате с самым жестким режимом из всех подобных мест в городе, и вы все еще «об этом не подумали»?

– О’кей, я буду обследоваться.

– Это в ваших же интересах, мистер. Далее. Вы можете себе позволить сеансы психотерапии в частном порядке или же будете приходить сюда, в амбулаторное отделение?

– В частном порядке.

– А как насчет алкоголя? Вы намерены с этим покончить?

– Честно говоря, я полагал, что это мое личное… Хотя, если вам это нужно для галочки, пишите «да». И все дела.

– Я гляжу, вы большой умник, даром что ростом не вышли. Попадаются и такие среди вашего брата.

Он закончил печатать, вынул из машинки листы, оторвал от них копирку, затем скрепил степлером и гневно шлепнул в нескольких местах резиновой печатью. Похоже, процедура подошла к концу.

– Теперь я могу получить свою одежду?

– Вы шутите? Несомненно, вы шутите. Или вы полагаете, что город Нью-Йорк так запросто выпустит вас отсюда, учитывая, каким путем вы сюда попали? Вас могут выписать только под поручительство мистера Пола Р. Борга; только после того, как он явится сюда и побеседует со мной лично, и только если он согласится подписать эти бумаги.

Он протянул руку к телефону.

– А сейчас отправляйтесь в палату и ждите. Меня порядком утомил вид вашей физиономии.

Ожидание не затянулось. Пол Борг появился в палате реабилитации с тревожной улыбкой на лице и мимеографической копией квитанции.

– Я подписал все бумаги, – сказал он, – а вот эта нужна для получения твоей одежды. Тут написано: «Комната три-Ф». Ты знаешь, где это?

Они отыскали нужную комнату лишь после долгих и бестолковых блужданий по коридорам, перемещений на лифте и расспросов людей, не говоривших по-английски. Переодевшись (это было невероятное удовольствие: его собственная одежда и ботинки, его наручные часы и его набитый купюрами бумажник), он сказал:

– Пол, я должен еще кое-что сделать. Надо найти здесь буфет или какой-нибудь киоск.

– Зачем?

– Долго объяснять. Идем. Скорее всего, это на первом этаже.

Буфет действительно нашелся на первом этаже, и Уайлдер приобрел блок «Пэлл-Мэлла». Затем достал из нагрудного кармашка собственную ручку, написал на блоке: «Для Чарли, с огромной благодарностью» – и присовокупил к этому свое имя.

– Ну вот, – сказал он. – Где тут лифт психиатрического отделения?

– Джон, что это значит?

– Не твое дело. Но это важно.

– «Палата для склонных к насилию»? – переспросил лифтер. – Здесь нет палаты с таким названием.

– Возможно, это неофициальное название, – сказал Уайлдер, – но я имею в виду палату на седьмом этаже.

– В любом случае я не могу вас туда доставить. Сегодня не день посещений.

– Я не посетитель, я… Короче, доставьте это в палату, отдайте копу у двери и скажите ему, что это для Чарли. Сделаете?

– Да, это я могу.

И дверь лифта затворилась.

– Сукин сын наверняка прикарманит сигареты, – проворчал Уайлдер. – А если все же передаст копу, тот заберет их себе. Надо было настоять и подняться туда лично. Я должен был действовать решительнее.

– Джон, оно того не стоит. Ты ведь понимаешь, что это не имеет значения?

– Нет, имеет. Такие вещи как раз имеют значение, вот и все.

Когда же они, пробравшись через все коридоры и приемные, наконец вышли на свежий прохладный воздух Первой авеню, Уайлдер выдохнул: «Ого!» Потом он сказал: «Боже мой!»

Была вторая половина ясного сентябрьского дня, и никогда прежде воздух улицы не казался ему таким сладостным. Высокие здания устремлялись в синее небо; меж ними кружили и планировали голуби; чистенькие автомобили и такси проезжали мимо, перевозя здравомыслящих, невозмутимых людей, которые здраво и невозмутимо занимались делами этого большого мира.

– Я припарковался за углом, – сказал Борг. – Доставлю тебя домой в момент. Джон? Что еще на этот раз?

Уайлдер остановился, чтобы прочесть надпись на извлеченном из кармана клочке бумаги: «Генри Дж. Спивак, врач», а ниже адрес и телефонный номер.

– Ничего, – сказал он, разжимая пальцы; бумажка, вертясь, опустилась на пыльный асфальт. – Ничего. Это не имеет значения.

«Загородные владения» Уайлдеров представляли собой дощатое бунгало и земельный участок в пол-акра на западном берегу Гудзона, в пятидесяти милях вверх по реке. По соседству располагались такие же хибарки, а прикрытием от посторонних глаз служили густые заросли кустов и деревьев с трех сторон дома и высокий, грубо сработанный забор с четвертой, что и создавало столь ценимое ими уединение. Неподалеку находилось озерцо, пригодное для купания.

Но самой лучшей, самой вдохновляющей частью загородной поездки была езда как таковая, когда они пересекали мост Джорджа Вашингтона и долго катили по трассе, любуясь пасторальными пейзажами. Что же касается прочих радостей семейного отдыха, то здесь их ожидания никогда не оправдывались в полной мере.

– …Между прочим, это мое любимое время года, – говорила Дженис, – когда воздух снова становится свежим после летней жары. Еще лучше будет через несколько недель, в пору осеннего разноцветья – все эти золотые, оранжевые, красные тона, – но и сейчас лес выглядит чудесно.

– Мм, – отозвался Уайлдер.

После его вчерашнего возвращения домой из больницы Дженис очень много говорила – в основном лишь ради того, чтоб избежать тягостного молчания, поскольку Джон был неразговорчив: только потягивал бурбон и смотрел из окна на улицу либо с некоторым изумлением озирал многочисленные полки, плотно забитые книгами.

– Пожалуй, – произнес он сейчас, сделав над собой усилие. – По мне, так нет отдыха лучше, чем просто валяться на одеяле посреди лужайки.

Томми на заднем сиденье молчал с момента отъезда из дома и только раз за разом вбрасывал новенький мяч в бейсбольную перчатку-ловушку; на голове его было кепи «Нью-Йорк янкиз». В этом сезоне «Янкиз» с большим отрывом лидировали в Американской лиге, а Томми предпочитал болеть за победителей.

– Как нам лучше поступить, чемпион? – обратился к нему Уайлдер. – Сначала искупаемся, а потом побросаем мяч или сначала мяч, а потом купание?

Уже в следующий момент он пожалел о том, что употребил слово «чемпион». Обычно он использовал это обращение – наряду с «ловкачом» или «здоровяком» – только при каких-то семейных неурядицах (к примеру, наутро после громких ночных перебранок с женой, понимая, что мальчик не спал и все слышал), стараясь сгладить ситуацию этаким панибратством. И он знал, что Томми это знает.

– Без разницы, – сказал Томми. – Мне все равно.

И гладкий асфальт продолжил стелиться под колеса их машины.

Так вышло, что они начали с игры в мяч, а между тем Дженис, в широкополой шляпе, занялась прополкой овощных грядок.

Игра шла так себе – без ощущения разогрева и проступающего пота, когда мышцы то напрягаются, то расслабляются при обмене бросками, без плавного полета мяча и приятного чпокающего звука, когда он попадает в центр перчатки, без шуток или поздравлений («Ну ты мазила!.. Это класс!..» и т. п.). Большинство бросков Томми были слишком сильными и неточными, заставляя его отца бегать туда-сюда по траве или ползать на четвереньках под кустами, где его хлестали по лицу ветки. Он запятнал на коленях чистые штаны и вдобавок чуть не выколол себе глаз, наткнувшись на сосновую иглу.

Постепенно его собственные броски стали получаться все хуже, и теперь побегать пришлось Томми, что хотя бы дало Джону возможность отдышаться.

– Давай попробуем с отскоком, – предложил он в надежде, что так будет легче для обоих, но на кочковатой земле ничего хорошего не получилось: мяч отскакивал в самых неожиданных направлениях, они метались и спотыкались, и кепи «Янкиз» слетело с головы Томми.