Понятия не имею, где и зачем ее нашел Рунн, но девчонка — настоящее сокровище.

— Ты не бросишь меня? — Эммер смотрит на моего брата с таким благоговением, словно он ее личный бог, наказание и спасение в одной ипостаси. — Как тогда…

— Нет, — не глядя на нее, отвечает Рунн. — И про «тогда» — забудь. А теперь — иди с глаз, и ради богов — прикройся волосами!

Она улыбается и даже как будто собирается исполнить приказ, но в последний момент как-то совсем нелепо путается в собственных ногах — и медленно оседает на пол. Рунн ловит ее за миг до падения, подхватывает на руки, прижимается щекой к ее щеке. Маска сползает с его, словно разрушенное заклятие, и моему взору открывается совершенно другой человек: тот, который паникует, боится, растерян перед лицом чего-то, что никак нельзя исправить с помощью кинжала или удавки.

Не говоря ни слова, брат стремительно уходит прочь, прижимая свою ношу словно наивысшее сокровище.

Кажется, я начинаю понимать, для чего ему я и почему он пойдет до конца, чтобы узнать ответ на свой вопрос. И все становится только хуже, ведь я, как и он, тоже не готов свернуть с пути. Потому что мне тоже есть кого терять.

— Только скажи… — шепчет мне на ухо Кэли, проходя мимо, как будто собралась выйти по нужде. — Есть множество способов, которые не причинят ему боли.

— Прочь, — шиплю в ответ. Почему она стала так раздражать? Почему я раньше не замечал этого вездесущего вторжения? Может именно в этом все и дело — слишком много попустительства без наказания?

Кэли пожимает плечами и исчезает.

Рунн появляется позже, когда я начинаю думать, что по какой-то причине он забыл о нашем разговоре. Но нет: брат возвращается еще более хмурым и потерянным, чем до ухода. Тяжело садиться за стол, залпом осушает кубок и наливает еще.

— Что с ней? — спрашиваю я. Мне в самом деле интересно.

— Хедарская метка.

— Как долго?

— Десять дней.

— Плохо.

На самом деле — хуже некуда. Одно из самых отвратительных проклятий, которое еще никому не удавалось снять. Понятия не имею, кому и чем насолила та святая наивность, но «наградить» ее смертельным проклятием все равно слишком жестоко.

— Мне нужен Ильдрис, — после еще одного жадного глотка говорит Рунн. — Для нее.

— Мне в самом деле очень жаль, но то, о чем ты говоришь — лишь миф. Не существует Чаши жизни, Рунн.

— Ты врешь, как всегда, — зло говорит он. — Снова думаешь только о себе. Ничегошеньки не меняется. А я, идиот, возомнил, будто ты изменился.

Да, я еще как изменился. Но все мои трансформации глубоко внутри: в костях и крови, их не увидеть.

— Киирис сказала, что ты можешь помочь.

— Грубо играешь, Рунн, слишком грубо. Думаешь, я растаю от одного ее имени? Ну да, мне чертовски больно, но это не отменяет того факта, что Ильдриса не существует. Можешь перекопать все снега Северных просторов — вперед! Но ты все равно ничего не найдешь.

— Мне не нужны снега, — сквозь зубы хрипит он, — только один треклятый склеп.

— Ну так ищи склеп. Уверен, у тебя все получится.

— Я тоже, мать твою, уверен, но у нее нет столько времени! — Он почти срывается на крик, обнажает свою боль.

Мне противно от себя самого. Противно за слабость, что выкорчевывает из меня остатки человечности. Но в этой войне мы с Рунном друг другу не товарищи. И не помощники. Мы — соперники, ведь то, что он ищет…

— Пожалуйста, Раслер, умоляю тебя. — В его светлых глазах столько боли, что она срывает с меня кожу. — Черт, проклятье! Это все из-за меня, понимаешь? Эммер умирает из-за меня, потому что это сраное проклятье предназначалось мне. И я ничего не могу сделать. Чаша жизни — моя единственная надежда хоть что-то исправить. Даже ты не можешь быть такой бездушной скотиной.

Я не бездушная скотина и конечно поплачусь за все это куда большим, чем он думает. Но на кону стоит слишком много. Ведь и мне есть кого терять.

— Мне правда жаль, Рунн.

Я смотрю ему в глаза и как бы невзначай притрагиваюсь к столу. Приходится сосредоточиться, ведь нет времени даже снять перчатку. Теурия сочиться сквозь пальцы, обвивает столешницу невидимым слабо вибрирующим облаком. Рунн наверняка понимает, что что-то происходит, но сделать уже ничего не может.

— Подонок… — невнятно произносит брат прежде, чем его взгляд затухает, и он наваливается на стену. Засыпает.

Я поднимаюсь, подзываю Кэли взглядом.

— Ты останешься здесь и проследишь за тем, чтобы ни с ним, ни с его спутницей ничего не случилось. Отвечаешь головой. Это понятно?

Она явно недовольна, что придется оставить меня без опеки, но не смеет ослушаться. Клянусь, никогда в жизни еще не был так близок к тому, чтобы убить человека за одно лишь «нет». Видимо, она тоже это чувствует. Ну хоть какая-то польза от сегодняшней вылазки.

— Он не похож на человека, который умеет отступать, — произносит тенерожденная, сдабривая слова многозначительной интонацией.

— Я знаю.

Морозный воздух не помогает. Меня знобит, ладони горят. Сдираю перчатки и разглядываю собственные руки так, будто вижу их впервые. Вены набухли, налились черной теургической отравой, туман прилип к кончикам пальцев.

У меня почти не осталось времени. И на что же я трачу последние дни? Все это — тщета, пустота и бессмысленная возня вокруг одной единственной правды, которая все это время была слишком очевидна, чтобы теперь я не чувствовал себя слепым глупцом.

Но, возможно, сегодняшняя встреча была самой важной в моей жизни. Ведь не случись ее, я бы еще долго верил, что все мои чувства к Белой королеве ходят на коротком поводке вокруг стола под названием «Жалость и Сострадание». Чушь собачья.

Не я нужен ей.

Она нужна мне.

Нужна так сильно, что ради нее я готов предать своего брата, позволить умереть невинному ребенку. Я сам готов умереть. Но… впервые в жизни мысль о собственной скорой смерти вызывает во мне грусть, а не облегчение.

Потому что впервые в жизни мне отчаянно, до кома в глотке, до раскаленной боли в груди хочется жить.

Я не сплю всю ночь. Брожу по замку и прислушиваюсь к шепоту сквозняков. Здесь так пусто и сыро, холодно и одиноко, что мне с трудом удается держать себя в руках.

— Ты обещала ему, — шепчу себе под нос, меряя шагами длинный, буквально бесконечным коридор. И все время прикладываю пальцы к губам, проверяю — в самом ли деле мои слова? — ты обещала Раслеру вести себя разумно, никуда не выходить и дождаться его возвращения.

Но правда в том, что с его уходом все всегда меняется. Пока мы рядом, кожа к коже — я живу. Я слышу, как грохочет сердце, как пульс отдается в вены. Моя кожа горит под его прикосновениями, а боль, что причиняет теургия моего короля — она словно отравленное лакомство: убивает и воскрешает одновременно. Замкнутый цикл страдания и наслаждения.

И все это — один человек.

Все это — мое предназначение.

Мой Раслер.

Даже одно имя приводит в трепет каждую клеточку моего тела. В памяти возникает его образ: безупречное лицо, идеальны изгиб губ, крепкое худощавое тело, предназначенное для того, чтобы исследовать его всем, что дали мне боги: губами, языком, пальцами.

Краснею и замираю, прячу лицо в ладонях.

И о чем только думаю?

Впрочем, подобные непристойности действительно приносят некоторое облегчение. Мысли стремительно перескакивают по воспоминаниям: его смелые ласки, мы в постели, его поцелуи и невысказанное обещание того, что дальше будет еще лучше. Что он сожжет меня, а я сгорю без сожаления, чтобы переродиться для новой жизни. Где будем только он и я.

— Это просто смешно, — чужим голосом шепчут мои губы.

— Убирайся! — кричу я. Кому? — Прочь из моей головы!

— Нельзя изгнать собственные мысли, дурочка, — иронизирует «она». — Нельзя выпотрошить себя и думать, что не умрешь от этого. Тело не может существовать без души, а душа — без воспоминаний. Тебя провели вокруг пальца. Так много раз…