А именно с него мы и решили начать – с портрета. Сперва я напишу картину, в процессе создания которой до мельчайших подробностей изучу лицо Кристофера, а уж после займусь скульптурой.

Признаться, перспектива совместной работы радовала меня ровно настолько, насколько и огорчала. Уже сейчас, в самом начале пути, я понимал, что рано или поздно должен буду закончить, и тогда он уйдёт. Просто испарится из моей жизни, как табачный дым ускользает в распахнутое настежь окно. И это будет больно.

Будет невероятно больно – это я тоже понимал уже сейчас.

Поэтому и решил немного сжульничать, в качестве разминки написав вначале несколько графических портретов. Кристофер, насколько я могу судить, ничуть не возражал. Ему тоже нравилось то, чем мы занимаемся. Нравилось приходить в мой дом и общаться с моей семьёй. Нравилось подолгу неподвижно сидеть в кресле и молчать. Или говорить без умолку, при этом задорно хохоча. Или смотреть в одну точку – на крохотный скол на оконном стекле – и думать о чём-то своём.

Или наблюдать за моей работой.

В такие моменты у меня деревенели руки и выпадали карандаши, но он словно не замечал всего этого… Просто смотрел, и смотрел, и смотрел…

А после мы пили чай. Это тоже стало своего рода традицией – пить чай в конце рабочего дня. Иногда – в середине, между подходами к рисованию.

Признаться, я не ожидал, что мистер Тёрнер окажется таким исполнительным натурщиком. Он слышал меня без слов и молниеносно выполнял все мои немые просьбы и пожелания. Словно чувствовал, что мне понадобится в тот или иной момент. Как повернуть подбородок, когда расслабить плечи, а когда напрячь живот, в какой момент подарить мне прямой сосредоточенный взгляд, а в какой – мечтательный и туманный. Это восхищало.

Это обескураживало.

Мы, словно две половинки единого целого, работали столь слаженно, словно знали друг друга всю жизнь. Словно умели чувствовать друг друга.

Иногда мне казалось, что мы действительно умели. Что мы чувствовали настроение друг друга столь же отчётливо, как птицы чувствуют приближение грозы. В такие моменты не было нужды в словах или дополнительных объяснениях. Каким-то непостижимым образом, неведомым шестым чувством мы понимали, что одному из нас грустно или, напротив, радостно, и что этот день лучше закончить чашкой крепкого чая с молоком или неспешной прогулкой в парке.

Да, теперь мы гуляли. Вдвоём. И гуляли, стоит отметить, много. Могли часами бродить по длинным парковым дорожкам, разглядывать сбросившие листву деревья и молчать. Или болтать о всякой ерунде. Или обсуждать серьёзные вопросы вроде произошедших на престоле перемен или указов нашего премьер-министра, уже успевших отразиться на обыкновенных гражданах.

С Кристофером мне было так легко, словно я постоянно находился наедине с самим собою. Это странное ощущение: вроде бы ты пребываешь в обществе другого человека, а на самом деле чувствуешь себя свободным и раскованным, будто всё время один и тебя никто не видит.

С ним я чувствовал себя целостным.

Довольным жизнью. Беззаботным. Счастливым.

И порою, заглядывая в его глаза и читая в них такое же умиротворение, я позволял себе поверить, что ему со мною так же хорошо…

***

– Мы так и не обсудили материальную сторону вопроса, – однажды заметил я, тщательно штрихуя и растушевывая тени на острых скулах, пока сам Кристофер стоял у окна и смотрел на уплывающее закатное солнце.

Озвученный вопрос с самого первого дня поедал мои мысли, но почему-то поднять его я так и не решился. До этого момента.

Время шло, а ответа я так и не услышал, поэтому, отложив карандаш и кусочек испачканной ваты, которым проводил растушёвку, я поднял взгляд на Кристофера и… и испугался. Теперь он смотрел на меня, причём смотрел так, как ни разу до этого: непонимающе и обиженно.

Что-то не так? Я сказал или сделал что-то не то?

– Кристофер.

Он молчал.

– Кристофер, что? Это из-за моего вопроса? Вы огорчились, потому что я… что?

– Материальную сторону вопроса? – переспросил он на удивление хриплым голосом и скривился так, будто испытывал ужасную головную боль.

– Ну, разумеется. Мы уже достаточно продолжительное время работаем вместе, но так и не поговорили о том, сколько вы хотите за услуги натурщика.

Он скривился ещё сильнее, и у меня внутри всё похолодело от ужаса.

– Работаем? Услуги? – ледяной тон обжигал арктическим холодом.

– Кристофер.

– Поправьте меня, любезнейший Гарольд, если я ошибаюсь, но ранее мне казалось, что мы стали друзьями. Я заблуждался на этот счёт? Поторопился с выводами? Обманулся?

– Нет, Кристофер, боже, нет! – теперь я увидел ситуацию его глазами, и паника захлестнула меня с головой. – Я лишь хотел…

– Я не нуждаюсь в деньгах, мистер Уокер. Особенно в ваших. Я взрослый человек, если вы не заметили, который вполне в состоянии обеспечить своё существование.

– Кристофер, остановитесь, – резко поднявшись с места, я успел сделать два стремительных шага в его сторону, прежде чем был остановлен протестующе выставленной ладонью.

– То, что вы минутой ранее назвали словом «услуга», я расцениваю как проявление дружбы. По крайней мере, с моей стороны это так. Я прихожу в ваш дом и провожу с вами время, потому что мне приятно ваше общество, Гарольд. Это не работа. Это отдых для души и тела. Это именно то место, где бы я хотел находиться, будь у меня такой выбор. И мне больно осознавать, что вы расцениваете это, как нечто совсем иное. Только работа. Это…

– Это не так. Не так, уверяю вас. Я лишь хотел… В наших кругах принято платить натурщикам за работу, понимаете? Это закон. А я… я глупец. Трусливый глупец, мистер Тёрнер, потому что до этого момента не смел и надеяться, что вы станете мне другом. Но теперь я вижу, что это уже случилось. Причём случилось буквально с самого первого дня. Я искренне прошу у вас прощения за своё оскорбительное поведение. Надеюсь, вы сможете забыть те нелепые слова и…

– Извинения приняты, мистер Уокер, – он улыбнулся так тепло и приветливо, как умел лишь он один, и мне мгновенно стало лучше.

Всё хорошо. У нас всё хорошо, конфликт исчерпан.

– Раз уж я решился задавать глупые вопросы, позволите озвучить ещё один? – спросил я, сверкая нелепой улыбкой. Он кивнул. – В тот день, когда я снова посетил ваш концерт и сделал предложение поработать… простите, побыть натурщиком, вы едва не отказались, я прав? – он снова кивнул, и глаза его наполнились печалью. – Почему? Почему так сразу? Я вас чем-то обидел? Оттолкнул? Быть может, сказал что-то не то?

– Вы правы, – прошептал он, снова поворачиваясь к окну, – я почти отказался. Нет, пожалуй, я действительно отказался, но почему-то передумал.

– Почему же?

– Всё это, – он небрежно махнул рукой в сторону расставленных у стены пустых мольбертов, – не для меня. Да, я люблю искусство. Всей душою люблю, Гарольд, вам ли не знать… Люблю, ценю и уважаю. Но лишь как созерцатель. Как человек, который приходит в галерею, чтобы посмотреть на картины, но никак не быть тем, кто на них изображён. Да, с меня уже писали портреты, но это было вынужденной мерой, понимаете? Необходимостью. Я не получал удовольствия от процесса их создания и уж тем более не был удовлетворён результатом.

– Тогда почему же вы согласились на этот раз?

– Из-за вас, – он улыбнулся одними лишь уголками губ, всё ещё разглядывая почти пустую улицу. – Из-за вас, мой друг. Я видел ваши работы в музеях Праги и Парижа, в Венеции и в Эдинбурге. И знаете, что меня впечатлило? Наличие души в каждой из них. Характер, Гарольд. У каждой вашей работы есть характер. И мне стало любопытно, что же такого особенного гениальный зодчий разглядел во мне.

– Я уже говорил, что…

– Да-да. Моё лицо, я помню. Вас впечатлило моё лицо. И именно по этой причине я почти отказал вам в тот вечер.

– Простите, но я… я не понимаю.

– Я часто слышу комплименты в адрес своей игры на скрипке, Гарольд. К этому я привык. Но вот о внешности… это впервые.