Совсем рядом с ним пробежала собака, едва ли не задевая полы его пальто хвостом, и я вдруг осознал, что вокруг нас десятки, а то и сотни других людей. Мостовая буквально кишела жителями Лондона, словно переполненный лесной улей – дикими пчёлами, а я не видел ничего и никого вокруг. Только Он: его лицо, волосы, руки, плавные линии силуэта…

И оставалось лишь набрать в лёгкие побольше воздуха и сделать наконец тот решающий шаг ему навстречу, протянуть руку и представиться, но… но ровно в эту секунду я услышал до тошноты и спазмов в грудине знакомый с юности голос:

– Гарольд? Гарольд, дружище, ты ли это?..

Разумеется, это был я. И, разумеется, я ни капли не обрадовался столь нежеланной встрече: всего в двух ярдах от меня остановился мой старый знакомый Стэнли Митчелл. Когда-то давно, ещё только начиная обучение в Королевской Академии Художеств, я познакомился с молодым человеком, подающим большие надежды и обещающим стать великим пейзажистом. Теперь же от этого человека не осталось ничего, кроме имени – к моему величайшему сожалению, Стэнли Митчелл слыл пропойцей и заядлым картёжным должником.

– Гарольд! Вот так удача! А я как раз вспоминал тебя намедни да собирался навестить. А тут ты…

Оторвать взгляд от своего незнакомца и перевести его на одутловатое, не по годам морщинистое лицо Стэнли стоило мне колоссальных усилий. Ведь всё, чего я хотел в этот момент, это оказаться в какой-нибудь относительно тихой забегаловке, угостить своего нового (а я надеялся, что к тому времени он им действительно станет) знакомого чашкой ароматного кофе и куском грушевого пирога, а после пригласить его на прогулку, скажем, в Блумсбери…

– Гарольд! В облаках ты, что ли, витаешь?!

– Стэнли. День добрый.

– А то!

Крупная голова с копной рыжих волос нагло возникла прямо перед моим лицом, и мне не оставалось ничего, кроме как обратить-таки свой взор на Стэнли.

– Как жизнь, приятель? Как жена? Дочь?..

– Сын. У меня сын Логан.

– Да-да… Слушай, я тут подумал… мы ведь с тобой не виделись чёртову прорву времени, так?

Мне не нравился ход его мыслей, и всё, о чём я мог думать в эту секунду, это как бы поскорее спровадить Стэнли.

– …поэтому почему бы нам не сходить в какой-нибудь паб и не пропустить по пинте-другой эля? Как ты на это смотришь?

Отвратительно – хотелось ответить, но воспитание не позволяло без причины оскорбить человека. Стэнли ведь не виноват, что мысли мои заняты совсем иным. Да и ничего плохого он мне никогда не делал, просто сейчас катастрофически не тот момент, чтобы прохлаждаться в пабе. Неподходящее время и неподходящий человек.

– Эй, Гарольд! Ты меня слушаешь?

– Да. Да, разумеется.

– Ну и отлично! Куда пойдём?

Он хлопнул меня по плечу с такой силой, что я едва не поперхнулся. Что ж, похоже, самое время признать, что на сей раз отвертеться не получится – Стэнли Митчелл попросту не понимает намёков. Не умеет читать между строк, не чувствует настроения собеседника, не способен увидеть отказ в глазах, всё ещё ищущих в толпе другое лицо. Или спину. Стремительно удаляющуюся спину…

– Я знаю одно потрясающее местечко, – щебетал он практически мне в ухо, настырно уводя прочь с мостовой. Прочь от моего незнакомца. – Там подают преотличнейшее пиво и вареных в каких-то травах раков. Уверен, тебе понравится!

Я улыбался и кивал, как и подобает дружелюбному человеку, а он буквально светился от счастья: то ли действительно всё воспринимал за чистую монету, то ли искусно делал вид, что не замечает моего состояния. Скорее первое. На второе способны лишь люди с чувствительной душой, к коим Стэнли, к сожалению, отнести невозможно.

И пока я покорно следовал за своим приятелем, мой восхитительный незнакомец, моя находка и моё же вдохновение в одном лице – невероятном, неземном и мучительно недостижимом лице – уже успел раствориться в толпе, как вездесущий туман поутру развеивается над мутными водами Темзы.

Я потерял его, толком даже не успев обрести. И в этот миг каждый мой сосуд, каждая вена в моём внезапно ослабевшем теле несли сердцу не кровь, а горькую обиду. Обиду и разочарование.

Я Его упустил.

Глава 2

Затягиваясь крепким индийским табаком и тут же торопливо выдыхая струю сизого, омерзительно горького дыма, я снова и снова касаюсь пальцами тонких графитных линий, от которых не могу отвести взгляд вот уже третий месяц кряду…

О, Господь всемогущий, и вообразить страшно, что с той судьбоносной встречи прошло уже столько времени, а я… Что ж, я могу быть достаточно смелым и честным, чтобы признать: я увлекся. Нет, глупости! Не увлёкся – это просто смешное определение! Я помешался! Да, помешался. Вот это слово подойдёт идеально.

Я помешался.

Помешался на образе человека, которого видел всего единожды, да и то мельком. Разве так бывает? Разве способен человек увлечься кем-то настолько сильно, пережив лишь краткий миг однократной встречи? Да и целесообразно ли называть встречей то несостоявшееся знакомство? Одностороннее. Мучительно непродолжительное и, увы, единственное… Разве так бывает?

Бывает.

Теперь я с уверенностью и чистой совестью могу признать, что бывает.

Помню, тогда, в тот тёплый майский вечер я вернулся домой слегка навеселе, извинился перед своей Грейс за незапланированную задержку и поспешил удалиться наверх, в свою мастерскую. И лишь заперев дверь на засов и устало прислонившись к ней спиною, я сумел впервые за весь вечер расслабиться и сделать то, что хотелось сделать буквально каждую секунду. Каждую чёртову секунду этого нелепого вечера, нахально отнятого у меня Стэнли Митчеллом! Я думал о Нём, о своём незнакомце. Воскрешал в памяти черты его лица, деталь за деталью, и воображал, как совсем скоро начну работу над этой великолепной фактурой. В тот миг я испытывал нечто среднее между эйфорией и отчаянием, между восторгом от того, что наконец-то нашёл долгожданный образ, и разочарованием, потому что так нелепо упустил его. Я смотрел на свои инструменты и как никогда чётко знал, как буду использовать каждый из них, работая над этим прекрасным лицом. Каждая кисть теперь имела своё предназначение: вот эта тоненькая, из беличьего хвоста – для мелких и точных деталей вроде глаз или морщинок под нижними веками; вон та, широкая и толстая – для белил на его острых скулах; а эта жёсткая, пожалуй, для пухлых губ. Или нет, губы я изображу с помощью мастихина – широкими, полными небрежности мазками. Ну, разумеется! Ни одна кисть должным образом не сможет передать их полноту и объём, их розовый, чуть влажный блеск и тот потрясающий, совершенно удивительный дерзкий изгиб верхней губы. Я смотрел на горку гипса, небрежно рассыпанную на столе, а видел миниатюрный бюст с идеально точными, мастерски проработанными линиями челюсти и лба. Я смотрел на красную глину и уже представлял, как пальцы мои снова и снова лепят изогнутые в немом удивлении надбровные дуги и чуть раздутые крылья носа. А вон тот кусок белого мрамора, заказанный в Италии прошлой весной, непременно станет воплощением его гордого, но отчего-то печального профиля…

Я снова и снова обводил взглядом свою мастерскую и буквально давился слюной, предвкушая долгие месяцы интереснейшей работы. А после, словно испытав озарение, я вдруг сорвался с места, схватил первый попавшийся лист бумаги и обыкновенным графитным карандашом принялся делать набросок за наброском. Я рисовал так торопливо и увлечённо, как не делал этого ни разу в жизни. Рисовал его спину и затылок, рисовал профиль и анфас, рисовал только скулы или только губы… И в те минуты я боялся лишь одного – что могу не успеть. Что к утру столь поразившие меня детали сотрутся из памяти, и их место займут подсунутые воображением подделки. Это казалось ужаснейшим из всего, что со мной когда-либо происходило, а посему я рисовал и рисовал, не смея остановиться ни на секунду.

Но я ошибся: память не подвела меня ни на следующее утро, ни даже спустя неделю или месяц. Я помнил его лицо так же чётко, как и в момент нашей единственной встречи. Словно оно навеки отпечаталось в моём разуме, оттиском впиваясь в самую душу. Даже сейчас, стоя посреди захламлённой, как говорит моя супруга, его рисунками мастерской, и глядя на все эти сотни или даже тысячи вариантов его лиц, что я успел создать за прошедшие три месяца, могу с уверенностью сказать, какой набросок являлся первым, а какой – сорок шестым. Потому что важен каждый из них. Важен, как и Он сам.