Потом отец умер. А он, – мёртвая девушка надолго замолчала, похоже, пыталась что-то вспомнить. – Мальбор. Удочерил меня. Я плакала, когда отца зарывали в землю. Светило солнце. Птицы пели. А гроб забрасывали землёй. Он обнял меня и сказал, что всё будет хорошо. Почему-то ему не хотелось верить.
Мне было двенадцать. Через месяц после похорон Мальбор пришёл ко мне. Принес конфет. Попросил. Попросил продолжить делать куклы. Говорил, что дело отца должно жить, что людям нужны игрушки, чтобы радоваться. Что я должна дарить людям радость. Называл хорошей девочкой. И дышал жадностью.
Я не верила ему. Но продолжала делать кукол. Это помогало забыться. Но когда подросла… Поняла, что забыть нельзя. Я жила в его доме. Он почасту уезжал. Кабинет запирал. Но ключ выточить было несложно, легче, чем доспехи кукле-генералу для сына эрцгерцога, – её глаза полыхнули синим пламенем, руки с длинными когтями сжались в кулаки, густая, гнилая кровь полилась с ладоней, пропитывая кружевные перчатки. Мёртвая память, отголоски прошедших эмоций переполняли кукольную девочку, обида, нанесённая при жизни, была велика. – Красная коробочка! С синими цветами. Церковь! – речь её стала сбивчивой и несвязной. – Моя комната! Моя темница! Шестой камень от входа, левая стена. Всё там.
Я знала, что ничего не докажу. Я узнала кто он на самом деле. Я читала… Я видела его бухгалтерские книги. А позже… Позже начала замечать огонь похоти в его глазах. Он желал меня. Вожделел.
Я ненавидела его. Это грязное чудовище без чести и совести, – похоже, она цитировала что-то из прочитанного или услышанного при жизни. – А он меня вожделел.
Я всё узнала. Узнала его вину, узрела его грехи. Но могла ли девочка требовать справедливости от бургомистра. Я знала – мне не поверят. Высмеют. Обманут. Предадут. Но у меня был нож. Я вырезала им марионетки. Да, вот эти. Что висят здесь.
Моя спальня. Я позвала его прийти вечером. Нож был острый. А он дрожал от похоти. Удар в сердце. Рука дрогнула. Не страх – отвращение. Он озверел. Бил меня. Рвал одежду. Дважды порезал тем ножом.
Потом отправил в тюрьму. Для острастки. Полицмейстер, – она хрипло, неприятно, истерически рассмеялась. – Полицмейстер оказался смелее своего друга. Двое солдат не пускали никого в тюремные помещения. А он насиловал меня всю ночь. Потом бил и запрещал об этом кому-либо рассказывать. Грозил убить. Теперь я мертва.
Мальбор боялся, что я сбегу. Не хотел привлекать внимание к скандалу. Но куклы. Они дорого стоили. Они были ему нужны. Мне оставался год до совершеннолетия. У него были планы.
Священник. Авелан. Трус. Он трясся перед бургомистром, стелился ковром. Заискивал и уверял, что всё будет в лучшем виде. Потом он уверял меня, что делал это ради общины. Ради своей паствы. Ради общего блага. Ради общего блага он запер меня на год в тесной келье в церкви, за крепким забором. Послушники носили мне еду, меняли горшок. Приносили материалы и инструменты, уносили кукол. Надо было что-то делать. Чтоб не сойти с ума. Целый год. Несколько раз меня выпускали гулять в парк. Все знали, где я. Всем было наплевать.
Он благословил Мальбора. Они даже нашли адвоката. Тот нашёл лазейку в законах. Они готовили свадьбу. Церковь и закон. Всё на стороне бургомистра. В тот день он выпустил меня из церкви, показал платье. Говорил красивые слова. Убеждал, что всё будет хорошо. Гладил по волосам. Восхищался, тем как я подросла и похорошела. За год. В келье.
Дом не монастырь. Я бежала ночью. Наутро должна быть свадьба. Но он не мог торжествовать. Я просто не верила в это.
Потом помню ночь, горная дорога, стук копыт за спиной. Они выследили меня. Догнали. Но так не должно быть. Я не хотела. Не собиралась так жить.
Обрыв над горной рекой. Холодная вода. Острые камни. А потом голод. Голод и куклы. Голод и плоть. И мои куклы кормят меня. И месть всё ближе.
Мёртвая девушка замолчала. Это было немыслимо. Но имело смысл – она ничего не любила в жизни, кроме кукол, и ничего, кроме кукол, в жизни не имела. Уникальный случай. Возможно, позже Иоганн даже его запишет.
Перед ним стояло живое воплощение человеческой жестокости, чёрствости, алчности. Всего гнусного, что есть в живых. Но палец на курке больше не дрожал. Она была мертва. Её нежизнь стала наказанием для безразличного города.
Он понимал её. Ван Роттенхерц почти чувствовал горе этой девушки. Но пол красивой комнаты с прекрасно выполненными куклами и старинной мебелью, был липким от крови. В центре комнаты перед говорившей навалом лежали тела. Тела и частички тел. Изломанные, выпотрошенные, с мёртвыми глазами, в которых застыл ужас, детские силуэты. Вот голова девочки лет шести, с соломенно-светлыми волосами. Вот мальчик в школьной форме, его живот разорван, внутренности и чёрная кровь вываливаются на старый паркет. Вот свежий труп – последняя пропавшая девочка двенадцати лет. Анна. Тоже очень любила куклы. Она боролась до последнего – всё тело в рваных, колотых, резаных ранах, руки отпилены, платье с бантами и оборками изорвано.
Перед Иоганном ван Роттенхерцем был монстр. Уже давно это была не несчастная девушка с грустной жизненной историей, а кровожадное чудовище. Наполненная нечестивой силой, алчущая живой плоти тварь.
Залп. Пороховой дым. Крупная дробь превращает тело хозяйки марионеток в груду фарша в белом платье. Куклы издают синхронный вой, огонь в их игрушечных глазах медленно гаснет.
…И вот за спиной догорает старый особняк. Он уносит все свои истории – добрые, злые, кошмарные. Уносит в пламенное небытие. Иногда душа поверженной кукольной девочки может вселиться в любимую куклу. Потому всегда необходимо уничтожать всё логово монстра. Все куклы. Даже если они созданы гением.
Город заплатил за безразличие, монстр заплатил за злодеяния. Но виновные, создавшие монстра, всё ещё в неоплатном долгу. Скрипит инвалидное кресло, подпрыгивая на дорожных камешках. Ворчит за спиной старый хальст. Но Иоганн этого не замечает, его мысли направлены в непривычное русло. Он думает о справедливости.
* * *
Церковь была довольно приличной – кряжистое каменное строение с высоким шпилем, как принято у бригланов, резные фигуры святых на карнизах, мозаика со священным кругом над входом, двустворчатые двери из лакированного дерева приветливо распахнуты.
Закрыты были ворота в окружавшей территорию церкви каменной стене. Оставалась лишь узкая кованая калитка, похоже, большого притока верующих тут не ожидали.
Инвалидное кресло с трудом протиснулось в калитку, за ней оказался ухоженный сад с извилистыми каменными дорожками и несколькими потемневшими от времени статуями святых. Глубже виднелся огород с теплицами, колодец, несколько хозяйственных строений. В том числе длинное жилое здание с кельями. Где, скорее всего, и держали в своё время Ребекку.
Было около пяти часов вечера, солнце клонилось к закату, до ближайшей службы оставался час, времени для беседы должно было хватить.
Иоганн много думал на обратном пути к городу, и решил перед тем, как забрать заслуженный гонорар у бургомистра, неплохо бы посетить городского священника.
Охотник кивнул хальсту, они переглянулись, напарник кивнул в ответ. Гиттемшпиц отправился в сторону жилого строения, кресло покатилось силами своего "наездника" в сторону церкви.
Отец Авелан нашёлся у алтаря, рядом с чашей святой воды. Это был высокий тёмноволосый мужчина средних лет, с благообразным круглым лицом и добрыми глазами. Он отдавал распоряжения нескольким церковным служкам, касающимся уборки помещения. Следовало отдать должное – церковь выглядела ухоженной и очень чистой, о здании очевидно хорошо заботились.
– Отец Авелан? – проскрипел старческий голос, говоривший кашлянул.
– Да, сын мой, – откликнулся священник и, обернувшись, был несколько удивлен, увидев перед собой старика на кресле-каталке, даже подумал, уместно ли такого называть сыном.
– Я хотел бы поговорить о Ребекке Гиттези, – реакция святого отца позабавила охотника на монстров, и он сразу решил усилить замешательство собеседника.
