Римляне поняли, кто явился причиной смерти народного любимца – Германика. На стенах домов начали появляться недвусмысленные надписи, а по ночам раздавались тревожащие тишину крики: «Отдай Германика!», «Верни Германика!».

Вспомнил принцепс и о своей бывшей жене Юлии, которая шестнадцать лет томилась в ссылке. (Юлию осудил за разврат и прелюбодеяния сам Август; она была сослана на небольшой островок Пандерию. Остается только догадываться, кто хитроумно позаботился о том, чтобы слухи о ее любовных приключениях достигли ушей Августа.) Месть его была жестокой. Тиберий приказал уморить дочь Августа лишениями и голодом, «рассчитывая, что ее умерщвление останется незамеченным вследствие продолжительности ссылки».

Едва Тиберий более-менее разобрался с теми, в ком текла кровь обожествленного Августа, как появился некий Клемент, который выдавал себя за чудом уцелевшего Агриппу Постума. Когда Клемента схватили, Тиберий задал ему вопрос:

– Как ты стал Агриппой?

– Так же, как ты – Цезарем, – ответил тот.

Римляне были потрясены тем, как Тиберий разбирался с родственниками. Уважать его не стали, но бояться – несомненно. Впрочем, Тиберий в начале правления пытался развеять опасения насчет своей беспощадности и жестокости. На свою беду, ему это удалось: страх перед принцепсом стал покидать римлян, но уважения опять не прибавилось.

На первых порах Тиберий примерял на себя тогу добрейшего императора – причем для всех подданных, без исключения. Когда ему предложили для пополнения казны увеличить налоги в провинциях, принцепс ответил замечательной фразой: «Хороший пастух стрижет овец, но не сдирает с них шкуры».

Тиберий даже пытался вернуть республиканские традиции, которые долгое время искоренялись Юлием Цезарем и его преемником, но которые прочно жили в памяти народа.

Когда один из льстецов обратился к нему «государь», Тиберий счел это оскорблением римского народа и его лично:

– Я государь для рабов, император для солдат, принцепс для всех остальных.

Сенат по привычке предложил переименовать месяц сентябрь (июль и август уже были названы в честь его предшественников) в тиберий. Принцепс отказался и от этой чести, задав сенаторам вопрос:

– А что вы будете делать, когда у вас будет тринадцать цезарей?

«Он даже установил некоторое подобие свободы, – пишет биограф Тиберия, – сохранив за сенатом и должностными лицами их прежнее величие и власть. Не было такого дела, малого или большого, государственного или частного, о котором бы он не доложил сенату…»

«… и непочтительность, и злословие, и оскорбительные о нем стишки, – продолжает Светоний, – он переносил терпеливо и стойко, с гордостью заявляя, что в свободном государстве должны быть свободны и мысль и язык».

Пытаясь покорить римлян своей добротой, приверженностью республиканским традициям, Тиберий с ужасом отметил обратный эффект: его по-прежнему не любили, вдобавок, с ним перестали считаться.

Однажды сенат голосовал, расходясь на две стороны. Тиберий присоединил свой голос к меньшинству, но никто за ним не последовал, никто не изменил своего решения.

В другой раз он хотел, чтобы деньги, завещанные на строительство театра в городе Требии, пошли на починку дороги, – и тут Тиберию отказали.

Доброта Тиберия длилась недолго, до тех пор, пока он не убедился, что править Римом можно, только опираясь на чувство, которое безраздельно владело им самим. То был страх… Получив высшую власть, этот человек – громадного (можно сказать, гигантского) роста, крепкого телосложения – стал опасаться всех и всего. При этом Тиберий обладал фантастической силой: пальцем левой руки он «протыкал свежее цельное яблоко, а щелчком мог поранить голову мальчика и даже юноши».

Тиберий не доверял решительно никому. Когда понтифик Либон проносил подле него жертвы, Тиберий, вместо традиционного жреческого ножа – железного, длинного, остроконечного – подал ему свинцовый. В другой раз понтифик попросил у него разговора наедине. Тиберий согласился, но при этом взял своего сына Друза, и, прохаживаясь, все время сжимал правую руку Либона, словно опираясь на нее.

Со временем маниакальная боязнь уничтожила все добрые начала в Тиберии. При малейшей подозрительности Тиберий уже не будет сжимать руку собеседника, на всякий случай он будет его убивать.

Понтий Пилат был поверхностно осведомлен о странностях характера Тиберия. Зная, что император слишком большое внимание уделяет доносчикам, наслушавшись рассказов о том, как благодаря завистникам отправляются в небытие люди, добившиеся успеха, Пилат все больше впадал в уныние. Вызов к императору после некоторых размышлений вызывал все больший трепет Пилата. Проконсул Сирии, как мог, успокаивал отличившегося легата: мол, по его сведениям, Пилата ждет награда за благополучно подавленный бунт. Наместник со своей стороны начал опасаться, что Пилат вместо Рима отправится в самые глухие места, к самым диким племенам, а отвечать головой придется ему.

Впрочем, опасения наместника были излишними; Понтий Пилат, как истинный римлянин, был готов исполнить любой приказ начальника, а тем более, императора. Но, если в республиканском Риме все исполняли порученное, не задумываясь о последствиях, и только, когда чести угрожала опасность – бросались грудью или животом на поставленный рукоятью в землю меч, то после кровопролитных гражданских войн, римляне начали размышлять над смыслом приказа. Позволил себе поразмышлять и Пилат, перед тем как предстал пред очами Тиберия.

Пилат видел скульптурные изображения Тиберия, и в первые мгновения встречи был ошарашен – насколько оригинал отличался от мраморной копии. Его принимал сутулый старик огромнейшего роста, со столь же огромным римским носом, с лицом изрытым прыщами, в некоторых местах заклеенными пластырем, с лысым высоченным лбом и длинными волосами сзади. (Видимо, недостаток волос спереди принцепс стремился компенсировать растительностью на затылке, но зрелище получилось еще более уродливым, и никто не осмеливался разъяснить Тиберию реальную картину отвратительного имиджа.) Тиберий долго смотрел немигающим подозрительным взором на всадника и, лишь почувствовав страх в будущем собеседнике, попытался благожелательно улыбнуться. Получилось неважно: уродливая гримаса исказила лицо старика.

Пилат ожидал от вызова в Рим чего угодно: от наказания до награды, но услышанное от Тиберия сразило его напрочь. Принцепс назначил безвестного всадника прокуратором Иудеи. От неожиданности Пилат, вместо того чтобы выразить благодарность за оказанную честь, принялся всеми силами отказываться от высокой должности:

– Император, мое место среди легионов. Только там я смогу быть полезен Риму.

– Я знаю, дорогой Понтий, что ты великолепный боец и прекрасный командир. Но позволь мне решать, где твое место.

– Назначение слишком необычно для меня, – продолжал сопротивляться Пилат. – Император, я сомневаюсь, что справлюсь со своими обязанностями. Нельзя браться за дело, когда нет уверенности.

– Так обрети ее немедля, – посоветовал Тиберий. – У тебя на это есть два дня. А затем в путь!

Пилат упрямо молчал, даже когда пришло время исполнить повеление императора. Он понимал, что вот-вот разозлит Тиберия, и тогда может случиться самое страшное. Но тут Пилат просчитался: своей непосредственностью, искренностью он убедил императора, что должность прокуратора обязана достаться именно ему. Тиберий даже позволил себе пооткровенничать с всадником, которого видел в первый раз:

– Поверь, доблестный Понтий, я бы не стал навязывать против твоей воли сию должность, на которую, кстати, имеется множество желающих. И более опытных в деле управления, чем ты.

Лицо Пилата самопроизвольно исказила гримаса удивления, и вместе с тем, суровый воин производил впечатление ученика, не вызубрившего заданную тему. В таком состоянии его нельзя было отпускать, и Тиберию невольно пришлось развивать мысль, причем делать это честно. Иначе невозможно было вселить веру в собственные силы в этого простодушного человека: