– Что ж, учитывая твою молодость и то, что ты не успел обагрить свои руки кровью невинных, я дарую легкую смерть, – произнес римский военачальник и обратился к стоящему за спиной: – Центурион Марк, ты умеешь убивать мгновенно. Окажи последнюю милость этому несчастному.

Громадный воин обнажил меч и медленно пошел в сторону приговоренного. Несчастный юноша побледнел, словно выбеленная тога сенатора, затем потерял сознание и грохнулся навзничь. Воин дал времени иудеям для размышлений, и не найдя у них желания спасти собрата, молниеносно вонзил меч в плоть. Затем деловито вытер окровавленное орудие о наряд безжизненного тела и отправил обратно в ножны.

Пилат в это время напряженно вглядывался в лица пленников, выбирая следующую жертву. Его внимание привлек седовласый мужчина, к которому пленники относились с нескрываемым почтением.

– Я убедился, что жизни своих сыновей вы ни во что ни ставите, посмотрим, как цените своих отцов, – произнес Пилат и указал мечом: – Приведите ко мне вон того старца, и пусть его смерть не будет столь легкой, как предыдущая.

По знаку легата пожилого иудея привязали к дереву, оголили спину и два легионера по очереди принялись махать бичами. После первых ударов тело покрылось алыми полосами, и заструилась кровь. Седовласый иудей молча выдержал четыре взмаха плеток, а на пятом выпустил истошный вопль. С громкими стонами перенес еще десяток ударов и, наконец, безжизненно повис на дереве.

– Нет! – воскликнул Пилат. – Подожди умирать, старик. Твой конец только начинается.

Легионеры прекратили экзекуцию и поливали водой безжизненное тело до тех пор, пока оно не начало шевелиться.

– Пусть свежие раны побудут кормом для мух, а затем продолжим.

Насекомые и действительно, словно по команде легата, облепили окровавленную спину старика. Он пытался шевелиться в разные стороны, но движения привязанного к дереву человека нисколько не отпугнули всякую летающую мерзость.

– Я скажу, – вдруг раздался голос из толпы иудеев.

Пилат обратил взор к пленникам, пытаясь определить человека, произнесшего нужные долгожданные слова. Это ему удалось без труда, потому что в следующее мгновение один иудей с криком «Не успеешь!» принялся душить другого. Благо легионеры были столь же скоры. Они расцепили руки, сжимавшие горло, и несколькими ударами свалили нападавшего. Затем вытолкали из толпы изъявившего желание говорить и поставили его пред легатом.

– Слушаю тебя, благоразумный человек, – с трудно скрываемой надеждой промолвил Пилат.

– Мой отец останется жив? – спросил мужчина хриплым голосом.

– Конечно. Я же обещал.

– И все пленные будут отпущены на свободу? – вновь спросил иудей, растирая руками шею.

– Да, – вновь согласился Пилат. – Разве что, тот, который пытался тебя задушить… Выбери сам для него вид казни.

– Пусть и он получит жизнь и свободу, как все.

– Это твое желание… Теперь ты скажешь, где искать Бар-Симона?

– Он прячется в пещере. Я покажу вам ее.

– Хорошо. Все пленники получат свободу, как только мы поймаем разбойника. А пока проводите их в городскую тюрьму, отца этого юноши разместите отдельно от всех, – распорядился Пилат и обратился к изменнику: – Ты получишь большую награду, если не соврал.

– Мне ничего не нужно. Только исполни свои обещания, римлянин.

Пленник не обманул. У подножия горы мирно паслись лошади, их сторожил один из бежавших разбойников. Охранника удалось поразить стрелой так удачно, что ни один лишний звук не потревожил окрестности.

Римляне столь же тихо проникли в пещеру с беспечно отдыхавшими разбойниками. В коротком бою все они были повержены. Раненого Бар-Симона схватили живым, как и хотел Понтий Пилат. Он был распят у городских ворот спасенного от разорения Ермона.

В тот же день пленные покинули темницу и побрели в сторону Иудеи, только старик, поддерживаемый сыном, направился прямо в противоположную сторону. Путь на родину для них был закрыт навсегда.

Через месяц безвестного всадника Понтия Пилата вызвал всесильный император Тиберий. Хотя доблестный легат не имел причин для опасений, внутренний трепет охватил его тело. Слишком противоречивые слухи ходили о повелителе римлян.

Тиберий не был родным сыном предыдущего владыки Рима – Октавиана Августа. Он родился в семье, далекой от самой высокой власти, и только череда случайностей вручила ему мировую державу, можно сказать, насильно, против его воли. Главные причины этих случайностей: изощренный ум его властолюбивой матери – Ливии и любвеобильность Августа.

Отец будущего императора, Тиберий Клавдий Нерон, находился в стане политических противников Августа и долгое время скитался по миру с женой и малолетним Тиберием. После заключения в 40 г. до н. э. Брундизийского мира между Октавианом и Антонием, он, как и многие беглецы, получил амнистию и смог вернуться в Рим. Естественно, вместе с мужем поселилась в Вечном городе и блистательная жена – Ливия, которой Нерон так гордился.

Октавиан с первого взгляда влюбился в бесподобно красивую и обладавшую редкостным умом супругу недавнего противника. Он немедленно развелся с прежней женой – Скрибонией, якобы «устав от ее дурного нрава», и тут же предложил руку и сердце очаровательной Ливии. Октавиана не смутило то обстоятельство, что невеста находилась на шестом месяце беременности, имела мужа и маленького сына.

Вскоре после свадьбы Ливия родила второго сына. В народе много сплетничали по этому поводу, а одно выражение даже стало крылатым: «У счастливчиков дети рождаются через три месяца». Некоторые все же утверждали, что к рождению второго ребенка Ливии причастен Октавиан, но принцепс[3] знал, что это не так. Ему нужна была только Ливия, а не ее дети: малолетнего Тиберия и только что родившегося Друза Август отослал в дом прежнего мужа возлюбленной и предпочел о них забыть. Однако у Ливии были иные планы относительно своих детей от первого брака…

Август непременно желал наследников родной крови. Общих детей у него с Ливией не появилось, беременность закончилась выкидышем. Принцепс, который никогда не отчаивался и находил выход из любой ситуации, обратил внимание на ближайших родственников.

«И здесь принцепса, – замечает историк В.Н. Парфенов, – удачливость которого вошла в поговорку (много позже новым императорам Рима традиционно желали быть “счастливее Августа и лучше Траяна”), постигает череда катастрофических неудач, постоянство которых заставляет видеть в них нечто большее, чем набор простых случайностей».

Сначала Август, как пишет Тацит, «возвеличил Клавдия Марцелла, еще совсем юного сына своей сестры, сделав его верховным жрецом, а также курульным эдилом»[4]. Он женил племянника на своей единственной дочери от брака со Скрибонией и принялся ждать родных внуков. Вместо них предусмотрительный Август в 23 г. до н. э. получил известие о смерти Марцелла.

Следующий престолонаследный проект Август связал с ближайшим другом и сподвижником Марком Агриппой – человеком незнатного происхождения, но весьма талантливым военачальником. За него опять же выдали Юлию – дочь Августа.

На этот раз Юлия, к великой радости Августа, родила двух сыновей: в 20 г. до н. э. Гая, а через три года – Луция. Август немедленно усыновил своих внуков и начал всячески приобщать их к будущей высокой власти. Он, по свидетельству Тацита, «страстно желал, чтобы они, еще не снявшие отроческую претексту (не достигшие шестнадцатилетнего возраста), были провозглашены главами молодежи и наперед избраны консулами».

Пользуясь тем, что Август, наконец-то обретший наследников родной крови, находился в состоянии эйфории, Ливия начала продвигать собственных сыновей. После смерти родного отца они перебрались в дом отчима; далее своих пасынков – Тиберия Нерона и Клавдия Друза – Август наделил императорским титулом.