— Бог мой!.. — прошептала Валентина.

Она присела на край постели. Лихорадочными движениями разорвала конверт, на котором значилось ее имя, и развернула лист белой бумаги.

Мама, я уезжаю в Нью-Йорк по заданию «Paris Match». Собираюсь там делать репортажи. Я не сообщил тебе эту новость в разговоре, потому что не мог видеть в этот момент твое лицо. Прости мне мою трусость, но я должен ехать. Я знаю, что выбрал неудачное время, но я не могу поступить иначе. Я дам тебе знать, когда устроюсь. Если что случится, у тебя есть Камилла. Она сильнее нас обоих, вместе взятых.

Максанс

Листок выскользнул из ее пальцев.

Несколькими месяцами ранее, во время празднования Дня 14 июля[73], произошли столкновения, в результате которых погибли семь человек. Максанс, гуляя по городу, случайно оказался в тех местах. Напечатав фотографии, он тут же отправился в «Match» — редакция журнала располагалась близ Елисейских полей. Главный редактор, Роже Терон, счел фоторепортаж Максанса безупречным.

Валентина чувствовала себя совершенно разбитой. Максанс уехал. Но разве можно сердиться на него за это? Ему исполнился двадцать один год, и он сделал свой выбор. Теперь Камилла успокоится. Ее брат отмежевался от Дома Фонтеруа. У Валентины вырвался нервный смешок. Господи, она, которой всегда было плевать на этот проклятый меховой Дом, она мечтала, чтобы Максанса увлекло это дело столь же сильно, как и его сестру, и тогда бы он каждое утро отправлялся на бульвар Капуцинов, всю жизнь был бы у нее на глазах!

Валентине казалось, что в ее венах течет пылающая лава. Внезапно зазвонил телефон. Женщина бросилась к двери, чуть не опрокинув небольшой столик, и схватила черную трубку аппарата.

— Алло, кто на проводе?

— Валентина? Это я, Александр. Я хотел узнать, как у тебя дела.

Камилла не стала зажигать свет. Здесь царила непроницаемая тишина. Умиротворяющая мощь здания на бульваре Капуцинов пронизывала все этажи, проникала сквозь пол, поднималась по ногам и наполняла тело живительной энергией и покоем.

Этот дом Камилла знала как свои пять пальцев. От холодильных камер в подвалах до зала приемки и отправки грузов, от архивов до мастерских, где закройщики работали со шкурами, от сверкающего салона с роскошными хрустальными люстрами до строгой «галереи предков». Она легко могла передвигаться по зданию с закрытыми глазами.

Через высокие окна в помещение лилось лунное сияние, освещая рабочие столы. Швейные машины и оверлоки отбрасывали округлые, успокаивающие тени на стены. Все табуреты выстроились в один ряд. Вот аккуратно сложенные меховые накидки, заказанные клиентками к празднику Всех Святых. Темным сукном были прикрыты шкурки, приколотые к столам, чтобы уберечь капризный материал даже от лунного света, не менее опасного для них, чем лучи солнца.

Дом Фонтеруа стал для Камиллы надежным убежищем с того самого дня, как она уснула здесь в маленькой кладовке, расположенной справа от мастерской, на груде шуб из соболя и покрывал из меха дикой ламы. В тот далекий день она носилась по коридорам и лестницам, проскальзывая, как тень, в кабинеты и залы. Да, она потерялась, но ничуть не испугалась, ни на единое мгновение.

Больше всего Камилла любила отбирать меха. Она испытывала легкое беспокойство, когда видела перед собой множество шкурок, на первый взгляд похожих, но на самом деле таких разных. По мере того как она представляла себе новую модель, отбирала из первоначального хаоса цветов и структур необходимый ей материал, в ее душе рождалась небывалая радость: ведь она сумеет явить миру гармонию меха! Так музыкант соединяет звучания отдельных инструментов, чтобы сотворить симфонию. Когда молодая женщина брала в руку лезвие, она старалась все делать уверенно, чтобы не повредить шкуру, минимизировать отходы. Она всегда трудилась молча, с трепетом, как будто бы материал был живым существом, обладающим духовной красотой. Теперь Камилла жалела, что ее новые обязанности, ответственный пост почти не оставляли ей времени на создание меховых изделий.

После смерти отца молодая женщина ощущала столь сильную усталость, что у нее было только одно желание: спать, спать и спать. Она вспоминала о тяжелых моментах своей жизни, когда Андре подбадривал ее одним взглядом, словом, улыбкой. Она вспоминала, как загорались его глаза, когда он видел ее. Она ни разу не усомнилась в любви отца, но отныне человека, который мог бы ее защитить, у нее не было. От испытываемой боли Камилла закрыла глаза. Куда подевался неисчерпаемый задор маленькой бесстрашной девочки? Став взрослой женщиной, она завидовала ее любопытству, ее беззаботности, ее уверенности.

Камилла, идя по мастерской, коснулась швейной машинки. Миновав стойки с висящими на них заготовками, она наткнулась на табурет, на котором громоздилась кипа краф-бумаги. Мадемуазель Фонтеруа почувствовала себя большой и неуклюжей, как будто раздавленной весом тайного унижения, теми переживаниями, что терзали ее столь беспощадно.

Она медленно подняла руку и дотронулась до щеки. Камилла проклинала себя за то, что до сих пор так привязана к матери, что любое замечание Валентины заставляет ее страдать. Она хотела бы, проснувшись однажды утром, ощутить себя свободной от этой переполняющей ее любви, любви, от которой Валентина так упрямо отказывалась. Она хотела бы излечиться от собственной матери.

«Быть может, когда-нибудь наступит время и ты станешь действительно взрослой», — сказала себе мысленно молодая женщина.

На лестнице раздались шаги.

— Мадемуазель Камилла, вы здесь?

Камилла сделала глубокий вдох.

— Да, Дютей.

В проеме двери появился силуэт управляющего мастерской.

— Я беспокоился. Свет в вашем кабинете давно погас, но ночной сторож сказал мне, что не видел, как вы уходили.

— Мне надо было немного побыть одной.

— Конечно.

Камилла повернулась к управляющему. Лунный свет серебрился на его белом халате.

— А для вас не слишком поздно, Дютей? Сейчас, при свете луны, вы немного напоминаете привидение.

Мужчина улыбнулся — его успокоило то, что мадемуазель Фонтеруа шутит.

— Я стараюсь не уходить, пока вы здесь, мадемуазель Камилла. Иногда хорошо побыть одному, но все-таки лучше, когда поблизости кто-то есть.

Камилла кивнула. Она подошла к мужчине и сжала его руку.

Уже оказавшись на лестнице, глава Дома Фонтеруа почувствовала, как тиски немного отпускают ее сердце. Где-то били часы. Хрустальный перезвон разносился по темным коридорам. В ушах Камиллы возник суровый голос матери: «Ты уже не так молода, и сама это знаешь…» Она улыбнулась: часы пробили девять, значит, Сергей уже ждет ее.

— До завтра, Дютей, — сказала Камилла, быстрым шагом пересекая вестибюль.

Один из ночных сторожей дежурил у двери, решетка которой еще не была опущена.

— Доброй ночи, мадемуазель Камилла, — промолвил он, приподнимая фуражку.

— Доброй ночи, Морис, — ответила молодая женщина и шагнула на тротуар, освещенный ярким светом фар проезжающих машин.

Сергей вышел из спальни и, как и был, босиком направился в гостиную. Камилла спала, вытянувшись на кровати.

Квартира представляла собой анфиладу комнат. Коридор с обоями в тонкую полоску вел к кухне, окна которой выходили на задний двор. Мужчина налил себе стакан свежей воды и вернулся в гостиную.

Часть стены была декорирована тонкими колоннами, которые задавали четкий ритм книжным полкам, уходящим к потолку. В комнате царил уютный беспорядок. Наброски пальто и шуб лежали на металлическом письменном столе, отделанном кожей, у подножия соломенного кресла валялись дамские журналы. Рассеянный свет, исходивший от торшеров на бронзовых ножках, отражался в большом зеркале, а в углу прятался удивительный светильник из кованого железа. Сергей испытывал странное смущение.