Марципан ещё немного повозмущался, поворочался на диване и отключил мобильник. Но тут же зазвонил обычный телефон. Толстяк сначала крепился, не хотел подходить. Но телефон трезвонил так настойчиво, что он не выдержал, чертыхнулся, спустил ноги с дивана и сделал несколько шагов по направлению к стенке, в одной из отделений которой помещался белый японский аппарат. Марципан снял трубку, приложил к уху.

– Это ты, Юрочка? – спросил он с напускным дружелюбием. – Не молчи, я догадался, что это ты. И не сержусь. Пошутили, и хватит? Так ведь?

Но звонивший молчал. Марципана посетило недоброе предчувствие. Вдруг это не Комаровский? Что если режиссерушка по пьяному делу кому-нибудь рассказал о трупе, и этот кто-то сейчас донимает его, желая развести на бабки? Но Марципан быстро отогнал от себя неприятную мысль. Проще было думать на Комаровского. Марципан решил переждать, не гнать волну. Он вообще никогда не волновался заранее. Потому и был таким вальяжным, упитанным и имел прекрасный цвет лица.

В трубке раздались короткие гудки. Но едва Марципан положил её на рычаг, телефон снова зазвонил. И снова молчание. Он опять положил трубку. Так повторилось несколько раз. Наконец, Марципан отключил и этот телефон, лёг на диван, укрылся ворсистым бледно-зелёным пледом с подсолнухами и стал рассуждать логически.

«Комаровский, конечно, козёл, выпивоха и «коровье ботало», – думал он. – Но не подлец и не стукач. Нажрался до чёртиков и дурит. Завтра ему это надоест. Проспится и позвонит. Ещё извиняться будет».

С этой мыслью Марципан уснул и спокойно проспал до девяти утра. А когда встал, принял душ, плотно позавтракал и снова прилёг на диван, с «Портретом Дориана Грея». Он обожал Оскара Уайльда, и этот роман особенно. Лучшего отдыха, совмещённого с эстетическим наслаждением, он себе представить не мог.

Но спокойно почитать толстяку не пришлось. Едва он включил телефоны, они зазвонили и запищали одновременно. Эсэмэски с угрозами посыпались на него градом. Марципан рассердился и всердцах захлопнул книгу. Он встал, надел серый мохеровый свитер, высокие непромокаемые ботинки, повязал белое шёлковое кашне, облачился в любимое кожаное пальто с кепочкой и поехал на дачу, разбираться с Комаровским. «Дориана Грея» он взял с собой, чтобы почитать в электричке. Но читать ему там расхотелось. Вместо этого, он всю дорогу смотрел в окно.

День был солнечный, но ветреный. Такие дни внезапно приходят на смену тёплым благодатным денькам бабьего лета. В самый неподходящий момент, когда уже начинаешь верить, что зимы не будет вовсе. Но однажды просыпаешься, и вот те раз! На дворе настоящая осень. И небо совсем другое, чем вчера, и солнце светит косо. Намедни ещё моросили дожди, грибов в лесу была уйма. А сегодня трава пожухла, под ногами хрустят лужи, и ветер гонит по оцепеневшей земле ворохи скрюченных листьев…

Так думал Марципан, подъезжая к своей станции. Он вышел из электрички на мокрую платформу, недавно здесь шёл дождь. Знакомая дорога через березнячок и грустные осенние поля должна была бы его успокоить, настроить на лирический лад. Но Марципан вспомнил о причине, побудившей его сорваться на дачу, и нарочно стал злиться на Комаровского, накачивая себя воспоминаниями о дурацких телефонных звонках и угрозах. От природы Марципан был слишком благодушен. Он знал эту свою черту, постоянно боролся с ней и опасался, что на свежем воздухе, под воздействием чарующих видов и запахов осенней природы, она возьмёт над ним верх. В итоге, он так распалил себя, что буквально вломился на дачный участок Комаровского, едва не сорвав с петель и без того хлипкую калитку.

– Выходи, подлец! – шумел Марципан, дубася кулаком в запертую дверь соседа. – Выходи, я тебе морду бить буду!.. Ага?! Стыдно?! Забился, как гад под половицу?! Боишься нос высунуть?! Выходи, не то дверь расколочу!..

Марципан безобразничал так минут десять. Пока из-за ограды соседнего участка не показалось изумлённое лицо бухгалтера дачного кооператива Сыкиной, разведёнки, с которой у Комаровского были шашни. Сыкина имела на режиссёра виды, потому в трудные минуты подставляла ему плечо и кое-что другое. Она кормила соседа супом из цветной капусты со своего огорода и картофельным пюре, но мяса жалела, вдруг не женится? Комаровский охотно пользовал соседку, но под венец с ней не торопился, надеясь на вариант получше. Сыкина была молода, ей не было ещё сорока, но глупа, хитра и округла. У неё была круглая попа, круглый бюст, круглое лицо и светлые, постоянно вылупленные глаза. Русые волосы она заворачивала в круглый пучок и одевалась в обтяжные кофточки и брюки, подчёркивавшие все округлости её тела. Комаровский за глаза звал свою пассию Неваляшкой.

– Здравствуйте, Валентин Сергеевич, – обрадовалась Неваляшка, узнав соседа.

– Здравствуй, Вера, – сурово сказал Марципан и отвернулся, давая понять, что в данный момент не расположен к общению. Неваляшка исчезла за забором, а он продолжал штурмовать дачу Комаровского, то есть долбить в дверь и выкрикивать угрозы.

Возбуждённый такой агрессией толстяка, пёс Вулкан тоже залаял и стал хаотично носиться по двору. Кобелю не всё равно было, что творится на охраняемом им участке.

Наконец дверь дачи Комаровского опасливо заскрипела, и режиссёр, явно «с бодуна», с опухшим лицом и всклокоченными волосами, в голубой майке, семейных трусах и резиновых сапогах на босу ногу, вышел на крыльцо. Он был озадачен поведением Марципана, но не успел выразить этого словами. Пыхтя и скрипя кожей, толстяк схватил Комаровского за худые плечи, стащил с крыльца и стал трясти, что есть силы, наливаясь краской.

– Ты, что же это, мерзавец?.. Ты, что же делаешь, а? – гневно вопрошал Марципан, не давая себе остынуть. – Я судьбу свою тебе доверил, а ты? Решил на мне нажиться?!

В глазах Комаровского мелькнул испуг.

– Как? Как ты… догадался? – сдавленно прохрипел он.

– Ка-ак… ты-ы… догада-а-ался! – тряся головой, передразнил режиссёра Марципан. – Я, что, по-твоему, обалдуй? – Марципан брезгливо отдёрнул руки. – Стыдитесь, Комаровский! Я от вас этого не ожидал!

– За что же так? По-фамилии и на «вы»? – пролепетал режиссёр, бледнея. Потом вдруг упал колени, поднял на Марципана красные от водки глаза и, ударив себя кулаком в грудь, взвыл, как настоящий трагик:

– Прости, Сергеич! Прости! Распоследний я негодяй! Нечистый меня попутал! Но деньги, Сергеич, деньги! Деньги так нужны! Прости, ладно? Потом сочтёмся. Если не простишь, я жить не буду. Повешусь.

Он обхватил голыми руками крепкие ботинки Марципан и тюкнулся нечёсаной головой в чёрную кожу его пальто, увлажняя её неискренними слезами.

– Повесишься?! Неплохая мысль! – Марципан захохотал, откинув назад голову, потом начал яростно вырываться из цепких рук режиссёра, приговаривая: – Вешайся. Вешайся, хоть сейчас. Никто не заплачет. Ты ведь конченый человек. Без совести, без чести. Тебе никогда не подняться. Ты никому на свете не нужен. И десять тысяч баксов тебя не спасут, и сто. Подумай хорошенько, что тебя ждёт? Ты никогда не запустишься! И жены «с курями» у тебя не будет! А будет, знаешь, что? Психушка, от белой горячки, и богадельня, от нищеты. И ещё – возможно, тюрьма. Тюрьма, от твоей патологической жадности. Понял? И никто тебя не навестит. И передачу не принесёт. И письма не напишет. И поделом. Так тебе и надо. Другой участи ты не заслуживаешь, так и знай.

Комаровский разжал руки и опал с лица. Справедливые слова Марципана пронзили ядовитой стрелой его исстрадавшуюся душу.

– Денег захотел?! – не унимался пышнотелый сосед. – Так иди, донеси на меня! Ты не всем ещё разболтал, что Валентин Генералов – убийца? Так продай эту новость газетчикам. Получи свои тридцать серебренников. Только помни, – Марципан сощурился и в очередной раз сделался похожим на Лизу, – если меня заметут, то и тебе не отбрыкаться. На одних нарах париться будем!

Марципан использовал всю уголовную лексику, которую знал, красноречиво поджал губы, повернулся спиной к Комаровскому, высоко поднял нос, натянул кепочку на косицу и поплыл к калитке, как большой кожаный шар. Выходя на улицу, он обернулся и, презрительно бросил Комаровскому: