Глава третья

Марципан сменил халат на длинную льняную сорочку и совершенно обессиленный, упал на кровать. Ему необходимо было выспаться, чтобы быть завтра в форме.

Он проспал всего час. Потом проснулся и стал тяжело ворочаться в постели. Тревога, которую он прогонял от себя, гнездилась где-то в его подсознании, терзала и не давала уснуть. «Ну вот, – мысленно досадовал Марципан. – Завтра буду иметь бледный вид и мешки под глазами, что само по себе подозрительно». Чтобы уснуть, он, заставил себя думать о приятном…

…Его «собачья» жизнь на Мосфильме окончилась так же неожиданно, как началась. В марте небо расчистилось от тяжёлых серых облаков, выглянуло робкое солнце, снег начал оседать и Марципан захотел домой, к Лизе. Перспектив у него на Мосфильме не было. Он заходил в отдел кадров киностудии каждую неделю, в надежде, что появится вакансия на другую, более чистую работу. Но другой работы ему не предлагали. Марципан разочаровался в кинематографе, потерял надежду, устал от бессмысленности своего существования. «Ради чего, – думал он, бродя с Рексом на поводке вдоль студийного забора или засыпая в своём Переделкинском углу, за занавеской, – какого чёрта, я терплю все эти лишения? Я никому здесь не нужен». Марципану было жаль, что всё получилось не так, как он мечтал. Он не попал в мир кино и не сумел стать москвичом. Даже не побывал в Кремле, не съездил на экскурсию по Москве. Марципан вынужден был признать, что потерпел фиаско. Он с горечью подал заявление об уходе и купил билет на поезд до Череповца. Через три дня он должен был получить свои скромные денежки, заплатить хозяйке и, как ему представлялось, навсегда покинуть холодную недружелюбную Москву. Но вышло всё по-другому. Уже во второй раз судьба в обличии Миллера пришла ему на помощь.

Гриша появился на киностудии в середине марта. Был солнечный, по-настоящему весенний день. На Мосфильме текли ручьи, звенела капель. Всё ожило, в том числе и актёры. Они ходили взад и вперёд по своей аллее, от ворот до главного корпуса, но лица у них были уже не постные, зимние, а улыбчивые, вдохновенные и полные надежд в предвкушении сезона съёмок.

Марципан и Рекс, как всегда, обходили территорию киностудии. Высокий, полноватый Марципан страдал и обливался потом в тяжёлом армейском тулупе, ушанке и валенках с калошами. Настроение у него было – хуже некуда. И вдруг в лицо ему ударил солнечный луч. Марципан чихнул, зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел Миллера, который трусцой бежал по актёрской дорожке. Он поглядывал по сторонам, кланялся направо и налево, улыбался кому-то, махал рукой. Небольшой, поджарый, в заграничной кожаной куртке и кепочке, Миллер походил на французского лётчика эскадрильи «Нормандия – Неман». Марципан читал книгу об этих героических лётчиках и видел их фотографии. Чувствовалось, что коллеги по цеху симпатизируют Миллеру, что на Мосфильме он, как рыба в воде и, между тем, на нём лежала печать такого неизбывного одиночества, что у Марципана, как и в прошлый раз, защемило сердце.

Он замер с Рексом у ворот и стал ждать Миллера. Едва артист поравнялся с ним, юноша громко, опасаясь, что тот его не узнает, пробежит мимо и навсегда исчезнет за забором киностудии, крикнул:

– Здравствуйте, Григорий Иванович! Вы меня не помните?!

Его «напарник» рвался на поводке. Марципан еле удерживал глупого пса, не желающего понимать значения этой встречи. Миллер остановился. Он был ниже Марципана, но поглядел на него так, будто был выше. Под ироническим взглядом артиста, толстый румяный Марципан окончательно стушевался. Выдержав паузу и наслаждаясь смущением юного охранника, Миллер спокойно сказал:

– Отчего же? Помню. Городок возле Череповца с таким смешным названием…

– Булкин, – подсказал Марципан и покраснел.

– Да, да, да. Летний вечер. Гостиничный ресторан. Бутылка тёплого «Алиготе». Марципан? Верно? – улыбнулся Миллер.

– Да, это я, – от волнения у молодого охранника пересохло в горле. – Я только хотел поблагодарить вас за записку. Вы мне тогда написали на салфетке. Видите, меня взяли на работу, – не слишком весело закончил он. Миллер мгновенно всё понял.

Марципан не знал, что ещё сказать. Он стоял, растянув рот в дурацкой улыбке, и смотрел на своего кумира. Тот на мгновение задумался, опустив веки, вытянул губы трубочкой и спросил:

– «Григорий Иванович»? «Вы»? Зачем же так официально? Мы ведь, кажется, пили на брудершафт? Значит для тебя я просто Гриша. А ты для меня… Марципан. Если, конечно, хочешь дружить, – с улыбкой добавил он.

Марципан радостно кивнул, но вспомнил, что уезжает, и огорчился. Наступила пауза, во время которой артист думал о чём-то, полуприкрыв веки и, уставившись взглядом в мокрый асфальт, а Марципан, с трудом удерживая пса, любовался своим кумиром. Он старался запомнить каждую мелочь в его облике, манере думать, говорить, улыбаться. Будто чувствовал, что когда-нибудь станет писать воспоминания о «великом Чёрте».

Рекс неожиданно рванулся, выдернул поводок из руки Марципана и умчался куда-то вдаль. Юноша потерял равновесие и рухнул носом в сугроб. Ему было неловко, что так случилось. Он покраснел и готов был разреветься, как дитя. Миллер помог юноше подняться, заботливо спросил, не ушибся ли он, а потом предложил:

– А вот что. Снимай-ка свои доспехи и едем в Лефортово, на Кукуй?

Марципан был провинциалом. Он не знал, что такое «Лефортово» и «Кукуй», но с Миллером был готов ехать, куда и когда угодно. Он забыл про Рекса, сбегал в питомник, никому ничего не объясняя, переоделся и вернулся на проходную. Они тотчас же вышли за ворота. Миллер быстро поймал такси. И через полчаса друзья были в Лефортове. Всю дорогу артист рассказывал юному другу о Москве. Это было интересней любой экскурсии. Они ехали через центр, и Миллер показывал ему то, что было знакомо и дорого ему самому.

– Это Большой театр, – сказал он, кивнув на белое здание с колоннами. – В сорок первом туда угодила бомба. Целый угол рухнул. Спектакль отменили. Я чуть не плакал от горя, потому что обожал оперу. Я был чувствительным подростком. Мечтал о сцене. Каждый вечер ходил в театр. Во МХАТ, в Малый, но, чаще всего, в Большой. В Большой театр меня пускали бесплатно. Мама работала там костюмершей. Одевала балетных, жаловалась на миманс…

Миллер пояснил, что «миманс» – это растолстевшие балерины, недовольные судьбой и оттого, обидчивые, капризные. Они изображают на сцене толпу.

– А вот – Колонный зал, – Миллер показал рукой на бледно-зелёное здание, стоящее в начале Пушкинской улицы. – Здесь я смолоду вкалывал на ёлках. Играл поначалу зверей. Потом мне доверили Бабу Ягу, Лешего. Мечтал учиться на актёра, но не пришлось. Моего отца, Иоганна Миллера, перед войной репрессировали, как немца. Он был слесарем на заводе АМО. Маму сразу уволили. Большой театр тогда был не просто театр! Мама не смогла жить без отца и без театра. Она заболела сердцем и умерла. В твоём возрасте я тоже был сиротой. Сам зарабатывал на жизнь. Служил рабочим по сцене, статистом, играл «кушать подано». Потом понемногу стал сниматься, вырвался в «первачи». Но так и остался самоучкой, – грустно усмехнулся Миллер, прекрасно осознавая, что при его заработках и славе, такое заявление – не более чем кокетство.

Марципан улыбнулся и покачал головой. Он понимал, что артист шутит.

– Рядом с Большим театром, заметил серый дом с башенками? Это ЦУМ – бывший «Мосторг», бывший «Мюр и Мерелиз». В конце двадцатых годов там скупали золото. Можно было продать кольцо и на вырученные купить что-нибудь важное – парусиновые тапочки, например, или немного икры. Я появился на свет слабым. Чтоб выходить меня, мама отнесла в скупку бусы, серьги, колечки. Всё, что у неё было. Каждое утро к нам приходила молочница, с парным молоком. Это молоко сохранило мне жизнь. В Москве до войны были молочницы. Потом куда-то исчезли…

Миллер на минуту умолк, погрустнел, видно вспомнил что-то из своего детства. Но вдруг лицо его преобразилось, посветлело.