Когда я сдуру сказала им, что теперь Адена тут хозяйка, они восприняли это всерьез. Сначала они не знали, что делать, приходили ко мне и спрашивали, что да как, может мне чего надо. Они продолжали готовить кофе и еду по любимым рецептам вампира и носить их мне по расписанию, пока я не пресекла это. То же самое творилось с Моникой и Ником, которые слонялись по дому и не находили себе места, пока я не озадачивала их какой-нибудь ерундой.

Моника переживала сильнее всех. Она могла начать внезапно бить посуду и вазы, устраивала истерики, кричала на меня, но потом, выплакавшись, успокаивалась. Она кидалась мне на шею, крепко обнимала и терлась красным лицом об мои щеки. Прошло еще много времени, прежде чем ее отношение ко мне перестало походить на маятник.

После смерти Анаксимандера у меня была уйма времени разобрать его действующие бумаги. Мы с Никки вскрыли сейф, замурованный в стену. Там оказались все документы на женщин и его самого, паспорта и прочие свидетельства. Еще в сейфе нашлось несколько пачек наличных. Этого бы нам хватило, чтобы всем скопом из десяти человек жить в гостинице несколько месяцев и ни в чем себе не отказывать. Потом мы стали искать документы по его банковским счетам. Как я и догадывалась, все деньги были оформлены на него, поэтому снять без его личного присутствия какое-то время мы ничего не могли. Но потом мы нашли еще кучу папок и актуальную дарственную, где он дает Монике право распоряжаться своим имуществом. Эти бумаги он оформил еще десять лет назад.

Искренне радуясь, я объявила своей подруге, что она теперь миллиардерша и может больше не жить в этом чертовом доме. Но она никак не отреагировала, сказав, что ей деньги не нужны, лишь бы снова увидеть отца.

Я немного боялась возвращаться к родителям, хотя и очень этого хотела. Но прежде, чем вновь их увидеть, нужно было разобраться с насущными проблемами, ведь я как-никак оказалась ответственна за нарушенный уклад жизни вампирского гарема.

Когда после смерти Анаксимандера прошел месяц, мы с Ником уже полностью распотрошили его архивы и документы. Я же навела свои временные порядки. Больше никаких телесных наказаний и униформы. Последнюю мы всю сожгли в печи. Телефоном мы пользоваться не могли, так как код доступа нигде не обнаружили, видимо, их отец унес его с собой в могилу. Удивительно, что я ни разу не видела, чтобы вампир кому-то звонил, или ему звонили. Сложилось впечатление, что прибор стоял просто для вида, хотя и работал.

Прежде чем навсегда покинуть эту рабскую ферму, мы арендовали склад недалеко от Уэльса и вывезли туда все более-менее ценные вещи, чтобы потом их распродать. В городе Ник купил себе мобильный, потому что на меня оформить не удалось, так как мой паспорт давно был сожжен и развеян по ветру. Телефон нам понадобится, как ничто другое.

В течение этого месяца мы вывезли всех девушек, кроме Моники, в город и поселили в гостинице. А сами, втроем, еще несколько дней жили в доме Анаксимандера.

После того, как я наглоталась его крови, мне не здоровилось. Старые шрамы и раны затянулись, часто тошнило и тянуло на сырое мясо. Потом выпали несколько зубов, потом волосы по всему телу — и в одно прекрасное утро я встала лысая и беззубая. Смотрясь в зеркало, я смеялась, гладила себя по лысине и трогала языком пустые места в челюсти. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Я часто думала, почему случайно наевшись крови Анаксимандера, заразилась его проклятием. Ведь Моника тоже испытывала когда-то безумную жажду, но проявилось это только в появлении клыков. Ответа на этот вопрос у меня не было. Единственным объяснением могло служить то, что я заразилась, будучи свободной, когда как из раба конкурента не сделаешь. Однажды раб — навсегда раб.

Ужасно не хотелось опускаться до кровопийцы, но Ник, как только увидел, что у меня растут клыки, сказал, что согласен быть моим «донором». Такое же желание изъявила и Моника. Мне казалось, что они еще все чувствуют во мне отца. Пускай он мертв, но его частичка все еще жива и просто переселилась в другое тело.

Мне пришлось просто смириться с произошедшим. Но я договорилась с Ником, что если я стану превращаться в жестокого садиста, каким был Анаксимандер, то он должен убить и меня тоже.

Все шло своим чередом, жажда крови меня пока не мучила, а благодаря Монике, которая втирала мне репейное масло в голову каждый день, на лысине стали проклевываться волосы.

***

Жизнь так резко изменилась, что я совсем не знала, как теперь заявиться обратно к родителям, как объяснить, где я была, и что совершила преступление — убила человека, пускай и из самообороны. Мы с Ником придумали небольшую легенду, чтобы хоть как-то оправдать мое почти полугодовое отсутствие.

В наше последнее утро мы забили машину до отказа. Никки облил дом внутри бензином и поджег. Давно я не видела такого знатного зарева, казалось, оно поднимается до небес и уносит туда все наше прошлое, настоящее и будущее.

Взявшись за руки, мы наблюдали за пляшущими языками пламени, пожиравшими все на своем пути. Они ломали двери и плавили окна. Я с наслаждением представляла, как медленно горела кровать, где мне пришлось провести большую часть времени, изображая любовницу, как уничтожаются картины художника А.Уайтли, и все, что о нем могло напоминать. Внутри дома что-то взрывалось и хлопало. Какие-то элементы декора вылетали через окна и поджигали сухой осенний сад.

Ник позвонил пожарным и сказал, что там-то и там-то горит дом, а он случайно это увидел. Мы не стали ждать приезда службы, сели в машину и уехали. Я обрядилась в платок и черные очки, чтобы не привлекать к своему неординарному внешнему виду внимание. Рядом на водительском кресле сидел Ник, а сзади, свернувшись калачиком, лежала Моника.

Думаю, мы трое точно в тот момент испытывали не столько радость от желанного освобождения, а сколько мучительную тоску. Это место стало привычным, со всеми его потрохами, и теперь, когда я его, наконец, покинула, в голове опять стали возникать эти предательские мысли: «А правильно ли я сделала? Можно ли было по-другому поступить? Вдруг я испортила кому-то жизнь?».

Никки, видимо, тоже гложило нечто подобное. После смерти отца он не проронил ни слезинки и достаточно бодро и хладнокровно держался. Но когда мы отъехали на приличное расстояние от горящего дома, и мимо нас проехала пара гудящих сиренами пожарных машин, Ник вдруг притормозил автомобиль и съехал с полупустой трассы на чье-то поле. Я с недоумением посмотрела на него. В этот момент он упал лицом на руль и не шевелился. Едва я дотронулась до его плеча, как он дернулся, выскочил из машины и побежал вдоль по скошенному полю. Испугавшись, что он может с собой что-то сделать, я ринулась за ним.

Он преодолел метров двадцать и упал на землю. Сгорбившись на четвереньках, он стал бить ни в чем не виноватую траву и громко кричать. Я опустилась рядом с ним на промозглый чернозем и попробовала успокоить.

— Я убил его! — он не обращал на меня внимания и продолжал колотить землю. — Убил своего отца! Как я мог?! Чудовище!

Мне пришлось схватить его за голову и силой выпрямить. Он разбил себе лоб, и несколько тонких ссадин алели на его лице. Глаза его покраснели, и слезы катились одна за другой. Он смотрел на восходящее солнце и все шептал, как помешанный, «как я мог, как я мог».

Я обняла и прижала его голову к груди.

— Ты не виноват, это я его убила, — нужно было что-то сказать, иначе его давно копившиеся чувство вины нашло бы более радикальный выход. — Давай вернемся в машину, выпьем чаю из термоса.

— Прости меня, отец, прости меня…

Еще какое-то время он сидел со мной в обнимку, смотрел на расходящиеся облака у горизонта и громко рыдал своей новой «хозяйке» в шею.

***

Первым делом я поехала к родителям. Позвонила в дверь, и открыла мать — она постарела лет на десять, под глазами образовались глубокие морщины, которых раньше не было, и волосы, почти все поседели. Она не узнала меня, и, лишь когда я заговорила, глаза ее заблестели и зрачки расширились.