Несмотря на раннее утро, улицы Быдгоща были запружены народом. Гремела музыка, звенели веселые песни, трещали выстрелы, взлетали в небо ракеты. Люди смеялись, обнимались, целовались.

К нашим воинам тянулись десятки дружеских рук, какие со снедью, а какие — чего греха таить — и со стаканом крепчайшего польского самогона. Плясуны втягивали солдат в свой круг, а чаще всего просто качали их под радостные крики «ура».

Около 600 тысяч советских воинов отдали жизнь в боях за освобождение Польши, и поляки теперь как могли выражали чувства благодарности к своим освободителям от кровавого фашистского режима.

…В середине мая мне с товарищами довелось побывать в Берлине. Не скрою, очень хотелось взглянуть на столицу третьего рейха, откуда на мир, и прежде всего на нашу Родину, обрушилось столько бед и несчастий и которая теперь сама испытала их в полной мере. Но нами руководило не мстительное чувство победителя, желающего лицезреть поверженного врага, а обычное любопытство: каков он — Берлин? И еще втайне надеялись оставить свои автографы на рейхстаге. Чем мы хуже других?

Город тогда еще не делили на зоны, и в нем по нраву была одна-единственная военная комендатура — советская. И комендатура эта под руководством первого коменданта генерала Н. Э. Берзарина уже делала самое главное — то, что она делала бы в Киеве или Минске, Курске или Харькове, — налаживала нормальную городскую жизнь. Жители и военнопленные расчищали бесчисленные завалы, предпринимались меры по восстановлению транспорта, связи, медицинского обслуживания. Однако наипервейшим, не терпящим отлагательства делом было накормить людей. И в городе на перекрестках и площадях дымили наши походные полевые кухни, около которых в очередях стояли женщины, старики и дети, и наши веселые повара раздавали им щи и кашу.

Может, нам тогда только так показалось, но Берлин предстал перед нами в сплошных руинах, особенно центральная часть. По многим улицам не только не проехать, просто не пробраться, так они были загромождены развалинами домов. Кое-где еще дымились очаги угасающих пожаров, с которыми энергично боролись наши воины.

Рейхстаг, исклеванный снарядами, пулями, осколками и разукрашенный копотью пожара, произвел мрачное впечатление будто огромный кусок доменного шлака. Внутри его облупленные стены сплошь исписаны. Это были автографы победителей. С трудом в одной из комнат мы нашли свободный кусочек стены и также оставили на ней росчерки своих фамилий. Покидая район рейхстага, невольно оглянулись. Красное знамя, трепетавшее от ветра на его куполе, как бы озаряло своим светом весь этот грязно-черный хаос беспорядочных нагромождений.

В имперской канцелярии мы ходили по кипам каких-то бумаг, каждая была не так давно, видимо, важным для врага документом, а теперь стала просто мусором. Отовсюду — со стен, с обложек книг, с орденов и медалей (они почему-то навалом лежали на столах) — назойливо лезла в глаза свастика. Гитлеровцы лепили ее всюду, где только можно: на карнизные внутрикомнатные пояски, на капители колонн, на потолочные плафоны. В ряде комнат даже паркет выстилали так, что темными вставками выделялась свастика. В комнате, которую занимал Гитлер, каждый из нас, не отдавая себе ясного отчета, для чего он это делает, запихнул в карман по паре хрустальных подвесок от люстр. Я привез свои в Москву, но недолго они хранились: сыновья обменяли их на что-то, с их точки зрения более интересное.

Если посещение Берлина нами планировалось, то встреча с союзниками, произошедшая на обратном пути, оказалась полной неожиданностью.

Мы едва отъехали от Берлина километров пятьдесят, как у нашего безотказного «виллиса» вдруг закапризничал мотор. Водитель свернул на обочину, поднял капот и начал копаться в двигателе. Но по тому, как он ругал «этих чертовых американцев, наворотивших в моторе неизвестно что», мы поняли, что скорее всего придется искать попутку. Тем более что уже смеркалось и ночевать на дороге никому не хотелось. Вдруг показался точно такой же «виллис», как и наш. Ивченко поднял руку, и машина, поравнявшись с нами, резко затормозила и свернула на обочину, встав впереди нашей. В ней сидели три человека в незнакомой военной форме. Это были американцы.

Дверцы «виллиса» распахнулись, и к нам подошел, судя по знакам на погонах, офицер. Впрочем, кто еще мог сидеть в хозяйской позе рядом с водителем? Сам водитель и двое солдат — один чернокожий — с автоматами оставались в машине. Подошедший что-то произнес по-английски, возможно приветствие, и, не дожидаясь ответа, довольно бесцеремонно отстранил от машины нашего шофера и сам заглянул в мотор. Присвистнув, покопался в нем несколько минут, выпрямился и захлопнул капот, молча влез в кабину, нажал стартер. Двигатель заработал.

— О’кэй, — засмеялся американец и хлопнул нашего шофера по спине. — Ка-ра-шо! — вдруг добавил он по-русски.

Я, желая как-то отблагодарить союзника за помощь, протянул ему раскрытый портсигар с папиросами «Беломорканал», которыми снабжало офицерский состав наше интендантство.

— О-о-о! — удивленно произнес американец и, осторожно, словно взрывчатку, извлекши одну папиросу, стал ее внимательно рассматривать.

Мне показалось, что он не понимает назначения папиросы, и с целью облегчить союзнику изучение столь дивного предмета я достал зажигалку и щелкнул ею, предлагая прикурить. Тут уж любой курильщик понял бы этот жест. Понял его и американец.

— О’кэй! — снова засмеялся он, сунул папиросу в рот и прикурил. Но то ли наш «Беломор» для его изнеженных легких оказался крепковат, то ли он для первого раза затянулся слишком глубоко, только зашелся союзник кашлем, да таким сильным, что в сердцах бросил папиросу на дорогу.

Передохнув и отдышавшись, открыл пачку своих сигарет и, достав одну из них, снова прикурил от моей зажигалки, затем преспокойно сунул пачку обратно в один из своих многочисленных карманов. Так и не удалось нам тогда отведать американского табачка. Пришлось доставать снова свой «Беломор». И тут американец обратил внимание на портсигар, еще под Мурманском подаренный мне кем-то из солдат. Надо отдать должное фронтовому умельцу: сработал он его мастерски. Крышку украшала гравировка: участок Кремлевской стены со Спасской башней, над которой алела красная звезда и развевалось знамя. На знамени — профиль Сталина.

— О-о! Сталин! — уважительно воскликнул американец и что-то быстро начал говорить.

Я пожал плечами. К сожалению, в академии мы учили только немецкий. Тогда американец выхватил у меня портсигар, поспешно запустил руку в карман брюк и извлек оттуда часы на тонкой металлической цепочке. Не спрашивая моего согласия, вложил часы в мою руку, давая понять, что сделка завершена. Свободной рукой похлопал меня по плечу и со словами «рашен», «ка-ра-шо», «бизнес» направился к своей машине. Признаться, нас несколько обескуражил тот бесцеремонный натиск, которому мы подверглись со стороны союзника в майорских погонах.

— М-да, — как-то неопределенно-насмешливо промычал наш политотдельский инструктор капитан Ивченко, подкрепляя свое недоумение исконно русским жестом — запустил пятерню в затылок, отчего фуражка наехала на глаза. — Вот они какие — союзнички. Не успел увидеть — рашен бизнес, рашен бизнес. — Он так умело и интонацией, и мимикой передразнил американца, что мы расхохотались. — Надо было бы ему объяснить, что обмен сувенирами и бизнес — разные вещи. А впрочем, может, для них и вся эта война — своего рода большой бизнес. Как ты думаешь, Фомин?

Оставшуюся часть пути мы оживленно обсуждали, искренними ли союзниками являются американцы и как долго это союзничество продлится.

— Разойдутся после войны наши пути-дорожки, помяните мое слово, — горячился Ивченко.

Мы соглашались, ибо интуитивно чувствовали — но очень-то нас, советских, жалует «дядя Сэм». На эту мысль наводило многое, особенно бесконечное затягивание с открытием второго фронта. Разумеется, мы не знали тогда всей сложности внутриполитической обстановки в США. На президента Рузвельта в «русском вопросе» оказывалось весьма сильное давление, его постоянно толкали на проведение по отношению к нам жесткой линии, а то и на разрыв отношений. В этом же направлении подвергалось постоянному прессингу американское общественное мнение. Отвечая на поставленный советником президента Сэмом Розенманом вопрос о том, к кому прислушивается большинство американцев — к сторонникам углубления советско-американского военного сотрудничества или к их критикам, Джозеф Дэвис, бывший посол США в СССР, в своем письме от 29 июля 1943 г. высказался так: «…суть дела в том, что пестрая банда, куда входят те, кто всегда был против Рузвельта, а также крайние реакционеры и (что довольно-таки странно) некоторые леваки, столковавшись друг с другом после того, как опасность уменьшилась, вышли из своего укрытия, сплотились и обрели отвагу. И вся эта свора подняла дикий визг. Настали собачьи времена. Мы накануне острых политических боев».