Погиб гвардии политрук Александр Козлов, мой товарищ по школе. Он, недолечившись, сбежал из медсанбата в свое подразделение.

— Как же я могу здесь лежать, когда там каждый человек на счету, — говорил Саша, просясь из медсанбата в строй. Его не пускали, пытались внушить, что рана была серьезной и надо долечиться — ничто не помогло…

Узнал я и о том, что оборвалась жизнь Михаила Шитова — комиссара 118-го гвардейского стрелкового полка, бывшего комсомольского вожака области, моего доброго товарища.

А те, кто оставались в боевом строю, храбро сдерживали врага, наносили ему огромный урон. Часто давали о себе знать мои сослуживцы — комбат Иван Гриппас и гвардии старший политрук Николай Коробочкин, другие гвардейцы.

Суровые испытания в огне Сталинграда еще больше сплотили коллектив медсанбата, побудили работать четче и согласованнее. Более грамотно стало проводиться послеоперационное лечение раненых. В совершенстве отработали мы способы переливания крови, приемы введения противошоковых и других физиологических растворов. Без малейших задержек эвакуировали раненых в госпитали. Оставалось только удивляться, откуда берутся силы у наших хирургов, фельдшеров, медицинских сестер и санитаров, которые нередко не отдыхали сутками.

С наступлением холодов прибавилось дел у санитаров. Так, противошоковую палатку отапливал у нас пожилой боец Кузнецов — из донских казаков. Трудился он день и ночь, а когда удавалось поспать, укладывался прямо возле печки, подкладывая под голову полено. Просыпался тотчас, если раздавался стон раненого или пора было подбрасывать в печку дрова. Так же самоотверженно работал и его товарищ Кашаф Миникаев. Он как-то особенно осторожно, даже нежно, снимал раненых с носилок и укладывал на операционный стол, умел аккуратно раздевать их, не причиняя боли.

Место расположения батальона, несмотря на некоторые опасения, оказалось вполне удачным. Тут редко бомбили и почти не обстреливали. Лишь однажды долго содрогалась земля от массированного артиллерийского огня, который противник 8 ноября 1942 года вел но объектам в нашем тылу, сразу за медсанбатом. Пострадали крайние палатки, но человеческих жертв не было. Надо сказать, что щели и укрытия для раненых мы оборудовали в первые же дни пребывания здесь. Я, правда, едва не попал под этот сильный огонь, возвращаясь из штаба дивизии, но все обошлось благополучно. Видимо, гитлеровцы неправильно определили координаты какого-то объекта и били по району, где ничего серьезного у наших войск не было.

Так и работали мы, забывая обо всем, кроме раненых. Кто бы мог подумать, что коллектив, состоявший в основном из молодых людей, не имевших должного опыта, столь быстро обретет свое лицо, сумеет четко выполнять свои задачи. А ведь возможности для этого были у медсанбатовцев далеко не одинаковыми. Одни работали быстро, другие заметно медленнее, одни ошибались редко, другие чаще, одни проявляли завидную самостоятельность, другие то и дело обращались за помощью к сослуживцам. Впрочем, молодежи свойственно быстро осваиваться в самых трудных делах.

Каждый из нас с тревогой ждал вестей с переднего края, волнуясь за своих однополчан, которые мужественно сражались с лютым врагом, численно намного превосходившим защитников города.

Не могу забыть, как привезли к нам начальника штаба 109-го гвардейского стрелкового полка гвардии капитана Ивана Малькова. Ранение оказалось смертельным, мы ничем уже не могли помочь. Около суток Мальков вынужденно пролежал в медпункте полка и все пытался руководить боем. А в приемно-сортировочном отделении мы уже диагностировали конечную стадию перитонита…

Увидев меня, Мальков попросил подойти, проговорил с трудом:

— Миша, помоги мне поскорее вернуться в строй… Ведь там мои ребята, как же они без меня?..

В свои последние минуты он не просил спасти его ради того, чтобы просто жить, он спешил скорее возвратиться в огонь Сталинграда, туда, где жизнь каждого защитника города буквально постоянно висела на волоске…

В тот раз я невольно вспомнил Волховский фронт и разговор у командира бригады Омельченко, когда начальник штаба рекомендовал меня на должность начальника оперативного отделения… На эту должность и прибыл через некоторое время Иван Мальков — небольшого роста, красивый блондин, добрый и жизнерадостный. Тогда он был еще старшим лейтенантом. Потом возглавил штаб полка. И вот на моих глазах угасала жизнь этого храброго человека…

Впрочем, долго горевать в ту пору было некогда. Однажды мне пришлось трудиться без сна сутки и сделать тридцать сложных операций. Менялись смены, а я должен был оставаться у операционного стола, пока в палатку не заглянул Фатин и, увидев меня, не прогнал спать, да еще отчитал:

— Усталость — враг хирурга. У тебя невольно снижается качество работы.

— Пусть лучше медленно сделаю операцию, но сделаю, — возразил я, — чем ее не будет совсем. Вон сколько раненых! Врачи не справляются.

— Раненых и далее не меньше будет. Но если не будете работать посменно, то в один прекрасный момент все сразу выйдете из строя. Так что марш спать!

Казалось, я только прилег, а уже кто-то начал будить меня, требуя, чтобы проснулся и куда-то немедленно отправлялся. Куда? Зачем? Сон проходил медленно, я почти не владел собой. Но вот все же очнулся и спросил:

— Что случилось? Раненый? Тяжелый?

— Вставай, вставай, Миша…

Наконец я узнал голос — надо мной склонился Кириченко.

— Во время бомбежки на командном пункте завалило генерала Жолудева, — сообщил он, и сон сразу слетел, я вскочил на ноги, а Кириченко продолжал: — Поезжай на правый берег, возможно, потребуется помощь на месте. К счастью, жив. Если сочтешь необходимым, лично доставь в медсанбат.

Я поспешил к переправе. Там заканчивалась разгрузка раненых с речных судов. Слышались четкие команды, кто-то строго поторапливал санитаров. А новые, битком набитые ранеными бронекатера и большие лодки все подходили и подходили с противоположного берега. В Сталинград же все они возвращались полупустыми — везли боеприпасы, кое-какое имущество, продовольствие, а людей — буквально горстки. «Как и кем восполняют потери? — подумалось тогда с тревогой. — Неужели совсем уже нет людских резервов?»

Паром отправился. Изредка в небо взлетали ракеты, пускаемые гитлеровцами, и каждая такая вспышка сопровождалась минометным и пулеметным огнем.

Мы доплыли до острова, а оттуда перебежали на правый берег по штурмовому мостику, вокруг которого бурлила вода. Я направился на полковой медицинский пункт, где меня радостно встретил гвардии военврач 3 ранга Александр Воронцов, с которым вместе учился в мединституте.

— Все в порядке, — поспешил успокоить он. — У Жолудева имеются ушибы, некоторые, правда, со ссадинами и кровоизлияниями, но безопасны. Генерал, кроме того, немножко контужен, но держится бодро. Сейчас пьет чай в блиндаже начальника штаба и в тыл не собирается.

Комдив встретил меня приветливо. Встал, прошел по блиндажу, словно в доказательство того, что твердо держится на ногах, расспросил о делах медсанбата. Поинтересовался:

— Справляетесь? Раненых-то много.

— Справляемся, — ответил я и тут же прибавил: — Но, конечно, хотелось бы, чтобы их было меньше…

— Нам бы тоже этого хотелось, — сказал генерал, вздохнув, и с горечью заметил: — Как сам видишь, загнаны мы под берег, за двести — четыреста метров прибрежной земли держимся… — И твердо заключил: — Враг выдыхается. Это видно. Не тот уже фашист. Психические атаки давно прекратил. Теперь мы активизируем свои действия.

Он помолчал, потом продолжил:

— Пора тебе, доктор. Пока темно, легче переправиться. К чему зря рисковать? А за заботу спасибо!

На прощание генерал пожелал успехов в работе всему коллективу медсанбата.

Я вышел на берег. В городе все гудело и грохотало. Совсем близко стучал пулемет. Кто-то стрелял короткими очередями, видимо, прицельно. Я сел в лодку, полную ранеными. Саша Воронцов пожелал счастливого пути.