В то время в Сталинград попасть по правому берегу было уже нельзя, поэтому дивизия и совершила марш к городу по левому берегу, а затем в ночь на 2 октября части ее начали переправу в Сталинград. Они тут же, с ходу, вступали в бой. Зная это, мы торопились с развертыванием основных отделений медсанбата. Работали всю ночь.
В первые сутки большого потока раненых из нашей дивизии не было, а соседние соединения просто не знали о нашем существовании.
Начиная с 3-го и особенно с 4 октября поток раненых резко увеличился, и с тех пор он редко был меньше двухсот человек в сутки. Чаще же число наших пациентов приближалось к тремстам, а в период боев с 10 по 15 октября и в начале ноября доходило до четырехсот и более человек.
Обстановка в городе усложнялась с каждым днем. Особенно напряженной она стала после того, как гитлеровцы на отдельных участках подошли к Волге на 300–400 метров, а 15 октября в районе Тракторного завода им удалось на узкой полосе пробиться к реке. Днем эвакуация раненых на левый берег Волги стала совершенно невозможной. Иногда наш воин, получив ранение утром, вынужден был дожидаться эвакуации до вечера. Сбор и концентрацию раненых выполняли медсанроты полков, оказывая и первую врачебную помощь. Полковые медицинские пункты располагались обычно в подвалах разрушенных зданий, эвакуация через Волгу начиналась с наступлением темноты. Тогда и приходилось медсанбату включаться в работу, пик которой наступал после полуночи. И приемно-сортировочное, и эвакуационное отделения в это время заполнялись до отказа. Нужно было каждому пациенту оказать квалифицированную помощь, эвакуировать раненых в армейские госпитали, а затем подготовиться к действиям в следующие сутки, И так непрерывно на протяжении всех боев.
Некоторые раненые — те из них, кто мог спокойно передвигаться, — иногда отваживались и днем добираться до нас попутными лодками или катерами. Риск был огромен. Гитлеровские бомбардировщики варварски атаковывали груженные ранеными суденышки, топили их. Если же суда все-таки прорывались, то к нам зачастую поступали раненые, которым перевязки были уже сделаны на полковых медпунктах, но кроме обработанных ран мы находили и новые, полученные во время переправы.
Часть пациентов, особенно с проникающими ранениями в живот и грудь, с повреждением костей и суставов, поступала в медсанбат в состоянии тяжелого шока. Для них вынужденная задержка с доставкой в медсанбат порой влияла на исход лечения: раненные в живот оказывались в конечной стадии перитонита без определяемого кровяного давления и пульса. Предпринимаемые в таких случаях противошоковые меры часто оказывались неэффективными. Подобное встречалось чаще всего среди раненых жителей города, которых тоже доставляли к нам в медсанбат. В те дни все советские люди, находившиеся в Сталинграде, были его активными защитниками, и наш долг был оказывать помощь каждому, кто поступал оттуда.
Однажды привезли летчика, который был сбит над боевыми порядками нашей дивизии и спустился на парашюте в нейтральную зону. Днем, несмотря на все попытки, санитары так и не смогли подобраться к нему — враг открывал ураганный огонь. Вынесли летчика лишь ночью и тут же спешно переправили в медсанбат. Заключение хирурга было суровым: ранение осложнилось анаэробной инфекцией. Одним словом, была констатирована газовая гангрена голени. С этим многие из нас встретились впервые, а потому Фатин собрал консилиум.
— Что будем делать? — спросил он, подробно обрисовав обстановку.
Многие высказались за немедленную ампутацию ноги, опасаясь за жизнь летчика.
Совещались мы, конечно, не в его присутствии, и все же, чувствуя особое внимание к нему врачей, он догадался, что дело плохо. Стал умолять:
— Прошу вас, спасите ногу… Делайте, что хотите, вытерплю. Не жить мне без ноги… Я же летчик!
Фатин посмотрел на этого совсем еще юного лейтенанта, вероятно лишь недавно окончившего училище и сбитого в одном из первых его боев, и вдруг обратился ко мне:
— Миша, что скажешь? Твое мнение?
— Если позволите, попробую сделать расширенную хирургическую обработку раны с удалением всех мертвых тканей.
— Мы поможем, Афанасий Федорович, — поддержали меня сестры, обращаясь к Фатину, — Ночами будем дежурить, выходим!
— Ну что же, — заключил Фатин, — готовьте операцию. Известите меня обязательно, чем она закончится. Не забудьте изолировать область выше раны и следите за состоянием тканей. Для контроля можно использовать пробу с нитью.
Объем хирургического вмешательства и при заболевании, и при ранении решается, как правило, хирургом. В случае сомнений хирург, безусловно, может привлечь на помощь своих коллег. Операция обычно производится с согласия пациента. На фронте же практически во всех случаях само ранение являлось поводом к хирургическому вмешательству и отказа у раненых возникать не могло. Порой операции на грудной и брюшной полостях оказывались сложнейшими и очень опасными, и все же не так тяжело они воспринимались. Или, скажем, компенсаторные возможности восстановления функций частично или полностью удаленного парного внутреннего органа пострадавшего таковы, что человек зачастую не страдал от этого. А вот хирургические вмешательства, чреватые ампутацией конечностей, пугали поголовно всех. И это естественно, ведь они вели к инвалидности. Поэтому потеря ноги или руки всегда становилась трагедией для человека. И многие наотрез отказывались от таких операций. Мы обязаны были убедить раненого, внушить ему, что только ампутация может спасти от смерти, но для того чтобы убеждать, обязаны были твердо уверовать сами, что ничего другого сделать уже нельзя. Иногда на убеждение раненого уходило столько драгоценного времени, что делать операцию было уже поздно…
Порой доводится слышать наивные утверждения перенесших ранения людей о том, что вот, мол, они наотрез отказались в прошлом от ампутации конечности, сумели настоять на своем и потому сохранили руку или ногу. Это далеко не так. Врачи, безусловно, не сбрасывают со счетов мнение своих пациентов, но определяющим для принятия решения всегда остается объективное показание к ампутации. И в нашем медсанбате этот вопрос всякий раз решался не одним хирургом, а консилиумом врачей. Так было и в случае с летчиком. Большинство моих товарищей после внимательного обследования раны лейтенанта согласились, что есть шанс на успех и что, главное, ампутацию при неблагоприятном развитии событий можно будет сделать и позже.
И тогда я взялся за работу…
После операции раненый чувствовал себя неплохо. Я думал, что все опасности позади, но уже через несколько часов дежурная медсестра прибежала за мной.
Снова осмотрел летчика. Он жаловался на усиление боли в ране. Увеличился отек. Других признаков прогрессирования инфекции не появилось. Доложил об этом Фатину. Он тоже принял участие в осмотре. Заключил:
— Положение тревожное. Надо дополнить дренирование раны за счет рассечения кожи и фасций на бедре… Попробуйте еще раз. Думаю, что с ампутацией ноги не опоздаем…
После второго оперативного вмешательства, трудоемкого и тяжелого, гангрена постепенно отступила.
У койки лейтенанта установили круглосуточное дежурство. Людей не хватало, но наши девушки жертвовали временем, отведенным им на отдых.
Общими усилиями борьба за жизнь и здоровье летчика была выиграна. Вскоре мы направили его в тыловой госпиталь долечиваться. Уже оттуда он нам присылал письма, благодарил. Приходили они затем и с фронта из истребительного авиационного полка, в котором воевал лейтенант после излечения.
К сожалению, раненые с газовой гангреной стали попадаться все чаще и чаще. Для них мы отвели отдельную палату, в которой проходили и подготовка к операции, и дальнейшее лечение. Мы старались делать все, чтобы свести к минимуму ампутации конечностей.
В октябре и ноябре 1942 года части нашей дивизии вели особенно напряженные бои. Противник, вводя новые подкрепления, пытался во что бы то ни стало овладеть городом. С каждой новой партией раненых до нас доходили горькие известия о гибели боевых друзей. С болью узнал я о том, что пал смертью храбрых бывший командир парашютно-десантной роты Иван Семенов, вместе с которым я воевал в Подмосковье. Вспомнился рейд по тылам врага, вспомнилось, что за необыкновенную удаль, за храбрость бойцы говорили о нем «наш Чапаев».
