В статье рассмотрены ключевые темы прозы Карамзина в контексте русской литературы конца XVIII – начала XIX в.

Ключевые слова: Н.М. Карамзин, художественная проза, классицизм, романтизм, сентиментализм.

Kurilov A.S. The prose of Karamzin and the development of Russian literature at the end of the 18-th and the beginning of the 19-th century

Summary. The article deals with the main motives of Karamzin’s prose in the context of Russian literature of the end of the 18-th and the beginning of the 19-th century.

Прозаиком Н.М. Карамзина сделало то же самое, что «пробудило» в нем стихотворца: желание наставлять других, преподавать им уроки жизни. Но если друзьям и знакомым читать нравоучения можно было прямо, непосредственно в адресованных им посланиях, то учить уму-разуму, остальных – только опосредованно, предлагая им «эстетическое, – по выражению В.Г. Белинского, – решение»10 нравственных и других вопросов с определенной воспитательной целью в качестве художественной, образной иллюстрации к «сухим» словесным поучениям и назиданиям.

Слова А.С. Пушкина, что «стихи и проза» – это «волна и камень», «лед и пламень», – к Карамзину не относятся. Стихи и художественная проза Карамзина (а «Письма русского путешественника» по всем показателям проза документальная, не художественная, не вымышленная11) это не разные по своему существу и назначению составляющие его творчества, а единый в своем роде сплав, который был замешан на философии юдоли, неизбежных, естественных страданий и печалей с уже предначертанной Всевышним всему человечеству и отдельно каждому человеку судьбой. Наглядное тому свидетельство «Евгений и Юлия» – первая, написанная Карамзиным, «русская истинная, – как он подчеркнет в ее подзаголовке, – повесть».

Она создавалась почти одновременно с посланиями 1787–1788 гг. И.И. Дмитриеву, и появилась в печати вместе со стихами на его болезнь в последней части «Детского чтения» на 1789 г. В этих посланиях Карамзин предостерегал адресата: не надо слишком радоваться и «ликовать», «чтоб не плакать после», не надо и «слишком сильно» к чему-то или к кому-то «прилепляться» – «ты здесь странник, не хозяин, все оставить должен ты», да и самой дружбе, а за нею и любви

Всё это находит художественное подтверждение в «Евгении и Юлии».

С раннего детства они были очень привязаны друг к другу, со временем их дружба переросла в любовь, которая должна была завершиться свадьбой. «Все домашние, узнав, что Евгений скоро будет супругом Юлиным, были вне себя от радости, все любили его, все любили ее. Всякий спешил к обедне, всякий хотел от всего сердца молиться о благополучии их. Какое зрелище для ангелов! Евгений и Юлия составляли одно сердце, в пламени молитвы к небесам воспарившее. Госпожа Л* (мать Евгения. – А. К.) в жару благоговения многократно упадала на колени, поднимая глаза к небу и потом обращая их на детей своих. Надлежало думать, что сии сердечные прошения будут иметь счастливые следствия для юной четы, что она будет многолетствовать в непрерывном блаженстве, каким только можно смертному на земле наслаждаться».

Здесь было все, от чего поэт предостерегал тогда Ивана Дмитриева: и чрезмерное «ликование», и слишком сильное «прилипление» друг к другу молодых людей, и радужные мечты о их многолетнем «непрерывном блаженстве» и наслаждениях, что, как замечал в своих посланиях Карамзин, всегда неизбежно кончается слезами и печалью. Именно в этот день, «будучи в беспрестанном восторге высочайшей радости, Евгений около вечера почувствовал в себе сильный жар». Болезнь стремительно развивалась и уже «в девятый день, на самом рассвете, душа Евгения оставила бренное тело». Его похоронили, «проливая горькие слезы». «Так, – пишет Карамзин, – скрылся из мира нашего любезный юноша», а «гж. Л* и Юлия лишились в сей жизни всех удовольствий…»

«Высочайшая радость» обернулась «горькими слезами» и великой печалью. Почему? Зачем? – Это, – замечает Карамзин, – «для нас непостижимая тайна», известная только Всевышнему. «Пребывая искони верен законам своей премудрости и благости, он творит – мы изумляемся и благоговеем – в вере и молчании благоговеть должны», благоговеть, смиряться, находить «отраду в молитве и в помышлении о будущей жизни», отдавая дань умершему в надежде однажды соединиться с ним «вечным союзом». «В следующую весну Юлия насадила множество благовонных цветов на могиле своего возлюбленного: будучи орошаемы ее слезами, они распускаются там скорее, нежели в саду и на лугах…»

Карамзин обращается к прозе еще и потому, что тогда она у нас уже играла заметную роль в текущих литературных процессах, которые были вызваны как литературно-художественными, так и литературно-общественными движениями.

В русле Классицизма продолжался процесс освоения жанров, сюжетов, персонажей, поэтики характерных для западноевропейской и отчасти восточной прозы, начатый на Руси еще в XVI в., обогащая отечественную прозу национальным сказочным и былинным содержанием в 60-е годы XVIII в. Включается у нас в этот процесс Романтизм. За ним и Сентиментализм первыми опытами освоения поэтики изображения (выражения) внутреннего мира человека, его чувств, переживаний, ощущений, состояний.

Исторически сложилось так, что художественная проза делилась тогда на романы, повести и сказки. Романами назывались все большие по размеру (объему) издания (книги), независимо от их состава и содержания12, небольшие повествования – повестями, а с бытовой тематикой – сказками. По своей структуре (составу) книги-романы подразделялись на сюжетные – путешествия, похождения, приключения и т.п., и бессюжетные – сборники повестей, сказок, переписки и т.п.

Западноевропейское направление в нашем Классицизме XVIII в. открывал роман П. Тальмана «Езда в остров Любви», переведенный В.К. Тредиаковским и изданный в 1730 г., а преобладающим оно становится с середины 60-х годов. Тогда выходят романы Ф.А. Эмина «Непостоянная фортуна, или Похождение Мирамонда», «Приключения Фемистокла» (oбa – 1763), «Письма Ернеста и Доравры» (1766); за ними «Нума Помпилий, или Процветающий Рим» (1768) М.М. Хераскова и др.

Тогда же появляется «Пересмешник, или Славенские сказки» (4 ч. 1766–1768) М.Д. Чулкова, где из вечера в вечер в доме полковника Адодурова «беглый монах» и «приживала» Ладон по очереди рассказывали смешные и занимательные истории-сказки, свидетельствуя о приобщении наших прозаиков к восточному направлению, ориентированному на «Тысячу и одну ночь»13.

Движение к Романтизму обозначили «Славенские древности, или Приключения славенских князей» (в 3 ч., 1770–1771) М.И. Попова, а наиболее ярким отражением процесса освоения национального былинного и сказочного наследия станут «Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные и прочие оставшиеся чрез пересказывание в памяти приключения» (ч. 1–4 – 1780, ч. 5–10 – 1783) В.А. Лев-шина. Там были два раздела. Обширный – «Сказки богатырские», который состоял из «Повестей» – «О Славном Князе Владимире Киевском Солнышке Всеславиче, и о сильном его могучем богатыре Добрыне Никитиче», «О Алёше Поповиче, служившем Князю Владимиру», «О сильном Богатыре Чуриле Пленковиче» и др. В меньшем по объему находились «Сказки народные». В «Известии», предварявшем издание, Левшин объясняет его необходимость, так как «романы и сказки были во все времена у всех народов; они оставили нам вернейшие начертания древних каждыя страны народов и обыкновений и удостоились потому предания на письме…». Россия также имеет и свои «повести о рыцарях», которые «не что иное, как сказки богатырские», и свои сказки, каковые… рассказываются в простом народе», но «оныя хранятся только в памяти… и издаю сии сказки русские с намерением сохранить сего рода наши древности… Наконец, – добавляет он, – во удовольствие любителям сказок включил я здесь таковые, каковых никто еще не слыхивал и которые вышли на свет, во-первых, в сей книге»14. Так начинается у нас процесс создания литературных сказок, прокладывая дорогу сказкам А.С. Пушкина, «Коньку-Горбунку» П.П. Ершова и другим произведениям в «народном духе».