– Спасибо, – еле слышно ответила, надо полагать, Алена.

Затем дверь в комнату напротив почти беззвучно открылась и закрылась. Вскоре стихли шаги и голоса, наступила тишина, желанная, но отчего-то не приносящая никакого покоя.

«Ну отлично, – злился он. – Эта доярка еще и жить будет в шаге от него. Что ж, тем хуже для нее».

Он еще не придумал, как именно, но твердо знал, что превратит ее жизнь в ад. Покажет ей, что нечего лезть со свиным рылом в калашный ряд, какой бы ушлой она ни была.

«А может, – ухмыльнулся он, – и впрямь сходить с ней поздороваться?»

Ну а что? Просили ведь – так получайте.

В комнату напротив Максим вошел без стука. Впрочем, за ним вообще не водилось привычки стучаться.

Девчонка вскинула голову и уставилась на него своими плошками. Как же он ненавидел голубые глаза!

Вот взять отца, посмотришь – ну просто безгрешная душа. А сам ведь увяз в пороках по самую макушку. И эта жалкая история с брошенной колхозницей и внебрачной дочерью, так некстати раздутая журналистами, – самая, пожалуй, невинная в его послужном списке. И это еще Максим далеко не все знал об отцовских делах и делишках.

Так что, когда подобный образец всегда перед тобой, волей-неволей вспоминается теория адвоката Блэра о младенчески-голубых глазах [2].

И вот еще одно голубоглазое, затрапезное, косматое чучело, решившее устроиться получше, урвать свой кусок от их семейного пирога.

Сейчас она перекладывала свое скудное шмотье из пакетов и раскладывала в стопочки на кровати. Увидев Максима на пороге, она замерла с очередной тряпкой в руке.

Он говорить не спешил, сложил руки на груди и, привалившись плечом к стене, молча разглядывал девчонку. Ну реально – чучело! Темные патлы торчали во все стороны, длинная челка лезла в глаза. Сама в каком-то несусветном балахоне. Точнее, в заношенном растянутом свитере и мешковатых трениках. В общем, красотища! Утонченный стиль! Сама изысканность!

Максим невольно хмыкнул. Но девчонка откинула темную прядь и вдруг разулыбалась. Весело так, до ушей.

– Ой, прости! Ты, наверное, Максим, да? А я Алена.

Отложив свою вещицу, она обогнула широкую кровать и сделала несколько шагов к нему.

Зубы у нее были ровные, белые, не хуже, чем у него (а он гордился своей улыбкой), но это почему-то Максима еще больше разозлило.

– Да в курсе я, кто ты такая. Все теперь в курсе, – он оттолкнулся от стены и шагнул к ней навстречу, – твоими стараниями.

– Везучая ты, – вздыхали девчонки. – Батя – губернатор! Это ж с ума сойти, как круто! И не отказался, забирает к себе. Подумать только!

Алена пожимала плечами: не знала, что говорить. Ей до сих пор не верилось, что отец вдруг нашел ее и захотел взять к себе. Вообще-то губернатор он или, допустим, слесарь – ей было все равно. Главное – семья, дом нормальный. Но больше всего пьянила мысль, что отец, оказывается, не бросил ее, как утверждала мать, а просто не знал, что у него есть дочь.

Алена раз пятьдесят посмотрела в ютубе то интервью, где отец, такой красивый, значительный, импозантный, говорит, как счастлив, а у самого слезы наворачиваются.

Она и сама в первый момент разревелась, глупая. Да и потом нет-нет да всхлипнет. Проняло так, что сердце сжималось. Ведь он радовался ей, еще не видел, но уже радовался, что она у него есть! А Алена думала, что отец знать ее не желает.

На мать за эту ложь Алена не обижалась. Мать несчастная была, ее только жалеть оставалось. Хотя жалеть стоило себя: жизнь с матерью была сущей пыткой, особенно после того, как умерли дедушка с бабушкой.

Пила мать по-страшному и, если в доме заводилась какая-то копейка, моментально спускала все на самогон. Это позже Алена научилась колоть дрова, копать огород, топить печь, стряпать, солить огурцы и квасить капусту, за шкирку выставлять вон материных собутыльников – ну еще бы, помаши-ка топором. Кроме того, сообразила договориться с соцзащитой и получать самой причитающиеся им жалкие гроши. Так что худо-бедно она тянула и себя, и мать.

А вот в детстве… В детстве был кромешный ад.

Иногда мать бросала ее, совсем еще кроху, одну на несколько дней, уходила гулять. Но еще хуже, когда «гуляли» в их доме.

Однако самым страшным были даже не омерзительные попойки, а голод. Голодала Алена дико, безумно, до нестерпимой рези в животе.

Летом, впрочем, грех было жаловаться. Есть лес, где грибы-ягоды. Есть река, где полно рыбы. Есть, в конце концов, чужие огороды. И главное, летом тепло. А вот зимы в темной, стылой избе Алена до сих пор вспоминала с содроганием. Господи, у них даже мыши не водились!

Если бы не учителя и не сердобольные соседи, то пропала бы наверняка.

Ну а про отца мать всегда твердила одно: приехал в их село городской пижон, задурил ей голову красивыми речами, а потом, как узнал про беременность, исчез бесследно. И что вот она такая стала, виноват только он.

Мать умерла внезапно и нелепо: встала ночью попить, упала и ударилась виском об угол стола. С похоронами помогали все: и сельсовет, и школа, и соседи. А спустя неделю Алену из родной деревни увезли в райцентр, сначала помариновали в распределителе, а уж потом отправили в настоящий детдом. Ехать никуда она не хотела, скандалила, плакала, просила оставить дома. Не маленькая ведь, семнадцать скоро. Да и вообще к самостоятельной жизни давно приучена. Но тетки из опеки были непреклонны: так положено, и все тут.

Про жизнь в детдоме Алена наслышалась всякого: и бьют, и отнимают все мало-мальски ценное, и заставляют воровать, и попрошайничать гонят, а то и похуже. Даже сердобольная медсестра изолятора-распределителя, подкармливавшая ее пирожками, приговаривала:

– Ешь-ешь, синеглазка. Еще наголодаешься там.

Однако с детдомом неожиданно подфартило. Из всех имеющихся в округе подобных заведений ее определили в тот, что считался самым благополучным. Во-первых, сами корпуса имели вид вполне приличный и ухоженный как снаружи, так и внутри. Кормили тоже неплохо и вдоволь. Во-вторых, никакого беспредела там в помине не наблюдалось. Учителя и воспитатели были, конечно, всякие, но зато девчонки оказались дружные. Хотя поначалу и отнеслись к Алене настороженно, но быстро привыкли и спустя неделю уже наперебой рассказывали и показывали, что тут у них и как. А когда случайно увидели ее рисунки, так и вовсе к ней прониклись и начали просить наперебой: «Нарисуй мой портрет, только с другой прической!»

Про отца обмолвилась она сама. Не хвасталась, просто ее спросили, а она честно ответила. Правда, никто ей поначалу не поверил, даже смеяться стали, мол, а почему не Путин? Но Алена никак не ожидала, что слухи расползутся так быстро и дойдут до директрисы. Та тоже не верила и даже отчитала ее: фантазии фантазиями, но границы-то надо знать.

А вскоре к ним в детдом приехала журналистка. Вопросы ей всякие задавала – про мать, про тяготы и прочее. Ну а дальше все завертелось стремительно. Каждый день ее дергали, приезжали то из одной газеты, то из другой, дважды нагрянули репортеры из местных новостей. Всем хотелось пикантных подробностей или хотя бы драмы.

В конце концов надоели ей до чертиков одни и те же вопросы, и она попросту отказалась разговаривать с журналистами.

А недели две назад приехал человек от ее отца. Неприятный вообще-то. Представился Русланом Глушко. Не улыбался, почти ни о чем не спрашивал, только, щурясь, буравил ее карими, близко посаженными глазами. Этот его взгляд отчего-то очень нервировал, словно назойливая щекотка или шуршание пенопласта, и с каждой минутой находиться с ним в одной комнате становилось все тягостнее. А спустя недолгое время и вовсе невыносимо. Алена не выдержала и спросила:

– Почему вы все время на меня так смотрите?

Однако этот тип не удосужился ответить, но хоть взгляд свой сверлящий отвел. Потом ненадолго уединился вместе с директрисой в ее кабинете, а когда вышел, сообщил Алене (не позвал, не предложил, а именно довел до сведения), что они едут в город, в одно место. Какое – тоже уточнять не стал.