А я почему-то ликую. Он ведь не сказал «нет»? Не сказал!

– Но ты ведь можешь попробовать…

Джастин хмурится, нервно чешет лоб, прячет руки в карманы штанов, затем достает их обратно и сильно хлопает себя по щекам. От резкого звука я вздрагиваю.

– Я не смогу. – Он истерически смеется. – Зачем мне все это? Боже, ну что за…

– Сможешь, – моя ладонь снова на его предплечье.

Не навязывайся. Не навязывайся. Перестань.

Американец замирает, уставившись на мои пальцы. Смущенно отдергиваю руку.

– Это сумасшествие… – шепчет он, облизывая разбитую губу и качая головой.

– У тебя получится, – настаиваю я, переводя взгляд на яблоню.

– Почему ты так думаешь?

– Ты упрямый, – улыбаюсь.

– Во что же я вляпался…

В неприятности. В Россию. В меня, в конце концов.

– Русский язык не такой уж сложный. – Вру, вру, вру, но пусть он узнает об этом позже, не сейчас.

– Не знаю, Зоуи…

Прокашливаюсь, выпрямляюсь и строго смотрю на него:

– Начнем, пожалуй, с самого главного.

Джастин обреченно выдыхает и жалобно ноет:

– И с чего?

– Зоя. Меня зовут Зо-я, – произношу делано-учительским тоном.

Ему нравится. В синих глазах пляшут хитрые чертики.

– Зо… у… я, – набирает в легкие больше воздуха, – Зо-я.

Облегченно выдыхаю.

– Прекрасно.

И по спине снова бегут мурашки.

Мы улыбаемся друг другу в вечерних сумерках почти как старые приятели, но в этот момент слева слышится отчетливый щелчок, и свет в комнате Джастина гаснет. Мы переглядываемся.

Мама иногда тоже бывает очень упрямой, и только что она снова выключила свет и закрыла окно в комнате Стёпы…

– Черт! – ругаемся мы шепотом, синхронно и сразу на двух языках.

Я понимаю это по тому, как она вдруг смотрит на меня удивленно и ошарашенно, а затем пытается убрать улыбку, проступающую на лице.

– Одновременно, – говорит Зоя, поджимая губы, и вскакивает.

Уже достаточно темно, и мне не видно, покраснела ли она. Хотя и так знаю – конечно. Эта ее особенность – краснеть через каждые пять минут – ужасно милая и забавная, а еще почему-то не на шутку заводит меня.

– Blin! – выдает девчонка, прислонив ладони к стеклу.

Мне плевать, что окно снова закрылось. В душе я радуюсь, как мальчишка, потому что мы с ней теперь одни на этой крыше и никто не может мне помешать пялиться на развевающийся на ветру подол ее платья. Мне отчего-то плевать совершенно на все. На Фло с ее попытками всё «уладить», на отца, пытающегося доказать всему миру, что он самый крутой, на то, что мои мечты вдруг разбились в одночасье. Плевать на весь мир, который стал для меня невидимым, потому что я спятил.

Это совершенно очевидно – просто спятил. У меня нет ни прошлого, ни будущего. Стою на краю этой крыши, как на краю собственной жизни, и ныряю в неизвестность. Я только что сам согласился на это сумасшествие. На то, что никогда не планировал, и то, от чего готов был отмахиваться и руками, и ногами, и всем телом сразу.

Потому что она мне предложила, а я так засмотрелся на ее голубые глаза, что не смог отказаться. Все слушал, как она произносит мое имя – тихо, шепотом, будто катает его, как леденец, на своем языке, и хотел слышать это еще и еще.

Точно идиот. Говорю вам.

Идиот, которому все равно, что мы оказались заперты на крыше. Ведь главное – вдвоем. И у меня теперь есть абсолютно законный повод находиться рядом, стоять к ней плечом к плечу и чувствовать, как внутри тела взрываются огненные фейерверки, стоит лишь нам нечаянно соприкоснуться руками.

Я схожу с ума. У меня еще никогда такого не было. Что это?

– Что еще за «blin»? – спрашиваю, наклоняясь и тоже прислоняя ладони к стеклу.

Зоя печально опускает плечи – окно действительно закрыто.

– Трудно объяснить, – говорит она, закусывая губу, убирает руки. – Это как «черт», только съедобное… – И прячет лицо в ладонях, сквозь которые тут же слышится ее стон. – Что я говорю? Blin!

– Blin… – повторяю я, выпрямляясь. – Мне нравится это слово. Blin. Blin.

Осторожно двигаюсь вдоль крыши, то и дело поглядывая вниз. Похоже, придется звать кого-нибудь на помощь.

– Есть у нас такое блюдо, – слышится тоненький голосок Зои. – Вроде ваших панкейков. Тоненькие, круглые лепешки. Сладкие. – Слышно, как она злится сама на себя за то, что не может подобрать нужных слов. – И когда мы ругаемся, тоже говорим blin. Господи, да я даже не знаю почему!

– Blin, – улыбаюсь я. Встаю на колени и свешиваю голову вниз, чтобы отыскать что-то подходящее для спуска с крыши. – А как сказать «черт»?

– Ch’ort, – отзывается Зоя.

Пытаюсь повторить и слышу, как она хихикает.

– Что? – выпрямляюсь.

– Ничего, – мотает головой девчонка, пытаясь выглядеть серьезной. – И что нам теперь делать?

– Я, кажется, нашел кое-что. – Ложусь на живот, подтягиваюсь к краю и проверяю рукой на прочность старую деревянную лестницу, прислоненную к стене, можно попробовать спуститься.

Внизу, под нами, на первом этаже уже горит свет.

За моей спиной раздается ворчанье. Зоя уже подползла к краю, сидит рядом и боится взглянуть вниз.

– Что? – усмехаюсь. – Если хочешь, можем спуститься по дереву.

– Под нами кухня. – Ее голос хрипнет от волнения. – Мама нас увидит.

– И? Она будет недовольна?

– Хм… Даже не знаю. – Глаза Зои округляются, когда она видит, что я спускаю вниз ноги. – Ей точно будет интересно, чем мы здесь занимались.

– А мы делали что-то плохое?

– Вроде нет. Если не считать, что ты… курил.

– У вас что, не курят? – Ставлю ногу на верхнюю ступеньку, осторожно переношу на нее вес всего тела. Та скрипит, но выдерживает.

– Не все, – она комкает подол платья, глядя, как я, спускаясь вниз, исчезаю в темноте, – и точно не при родителях.

– Хочешь сказать, твой отец не знал, что твой брат тусуется на крыше? У него ведь даже пепельница здесь к стене привернута.

– Я вот не знала… – Голос Зои кажется печальным, и мне приходится задержаться, чтобы попытаться выхватить из темноты черты ее лица. Так и есть – уголки рта опущены вниз, лоб нахмурен. – Видимо, у нас не самые лучшие отношения с братом.

– Бывает, – говорю, невольно вспоминая о Челси, и делаю еще пару шагов вниз.

– А разве спортсмены курят? – пищит она, выглядывая с края крыши.

Зоя дрожит, как заяц, боясь высоты.

– Бывает, – хмуро повторяю я.

Сигареты, прихваченные с собой, достались мне от Фло. Помню, выхватил пачку у нее из рук, когда она в очередной раз хотела закурить, чтобы избежать неприятных объяснений. И она так и лежала в кармане, а обнаружилась только несколько дней назад. Тогда и закурил впервые. Можно сказать, с горя.

– Это же вредно, – зудит Зоя с крыши полушепотом. – Как ты бегаешь тогда на поле?

– Нормально. – Спрыгиваю в траву и оказываюсь в окошке света как раз в тот момент, когда хозяйка дома подходит к плите.

– Но ведь футболисту за время игры приходится делать столько… – она задумывается, – толчков? Э-э… тяги? Всплесков? Буксир?

– Рывков? – подсказываю я шепотом.

– Да, – выдыхает она смущенно.

И я вижу, как мелькают в темноте на крыше пряди ее светлых волос.

– И эта женщина еще собирается учить меня своему языку… – пытаюсь ее поддеть.

– Да, придется туго… – соглашается Зоя, вздыхая.

– Жёстко? – усмехаюсь я.

– Плотно? – не сдается она.

– Сильно?

– Тяжело! – это слово срывается с ее губ почти победоносно.

– Оу, да мы начинаем понимать друг друга! Нужно это отпраздновать. – Обхватываю обеими руками лестницу и шепчу: – А теперь слезай.

– Что?! – Ее глаза становятся такими огромными от ужаса, что мне даже отсюда виден их блеск.

– Слезай, говорю!

– Ни за что…

Так можно препираться сколько угодно, но вот ее мама за окном уже поглядывает на часы.