Майер чувствовал, что огромная «Химера» начинает его тяготить не столько своим размахом и взглядами сотрудников, сколько размеренным ходом работы, который расписывал Беренс, стоя у доски.

Подъем, завтрак, бумаги, обед, бумаги, ужин, бумаги, отбой… В перерывах – контроль за бараками. Все надо расписывать, обо всем, что знаешь – докладывать. Век в «Химере» показался Йоахиму долгим.

«Сейчас бы в Красновку, – тоскливо думал он, – а лучше в Кельн, да хоть на передовую. Отец на фронте, Марта перестала успевать в школе, матушка болеет, а я тут с бумагами до конца войны точно просижу. А когда он, этот конец? Ох, что за война…»

– Господин оберфюрер! – крикнул вбежавший с мороза солдат, и весь штат «Химеры» обернулся на него. – Эшелон прибыл!

Беренс, Майер, Хопп и несколько других офицеров через десять минут вышли на плац. Мягкий снег хлопьями заваливал крематорий, газовую камеру, десятки длинных хилых бараков. На вышке, под пирамидкой козырька устроился пулеметчик. Майер видел, как тот снял перчатки, стал устанавливать лучшее положение, но уже через две минуты начал разминать замерзшие руки и согревать их дыханием – тридцать градусов мороза давали о себе знать.

Йоахим вспомнил Рихтера, мальчика без глаз, повешенную Аню. Его тяготило это воспоминание, посещавшее так часто, надоело и чувство вины, которое приходило вместе с ним: «Я не виноват в смерти мальчика, – сказал он себе твердо. – Не я вырезал звезду на спине и ногти тоже не я вырывал. Не я выбил ему глаза. Не я повесил его сестру. Моей вины нет. Это все война». Аня смотрела на него и мотала головой.

Майер повернулся: справа, со стороны главных ворот, где красовался девиз: «Du kannst nützlich sein», послышались голоса и топот тысячи ног. Однако криков, характерных для обычного перегона, не было слышно. Заключенные бежали молча, лишь изредка раздавался сдавленный стон, но и он быстро пресекался. Лаяли овчарки – любимые собаки Йоахима.

– На десять минут опаздывают, – досадовал кто-то из офицеров. – С этими тварями всегда так.

– Откройте ворота! – приказал Беренс.

Двое солдат подскочили к воротам и с трудом открыли их. Пестрая толпа хлынула на плац, подгоняемая конвоем: «Пошли, пошли! Быстрее!»

– Что за черт? Это что такое?

Лицо Беренса впало и покраснело. Он растопырил глаза и стал грубо звать начальника перегона, пока тысячи девушек, женщин и детей загоняли в гостеприимную «Химеру». Чемоданы, узелки, какие-то скомканные вещи валились из рук и втаптывались в снег. Те, кто нагибался поднять свое, видели либо дуло автомата, либо слюнявую пасть.

«Пошли, пошли! Встали все! Быстрее, чтоб вас!»

Падали, наваливались друг на друга, давили, выбивали из толпы на собак.

Сосредоточив внимание на оберфюрере, Майер не заметил, как одну женщину стала рвать овчарка, и потом ее прикладами загнали обратно в толпу. Вид крови, хлещущей из раненой ноги, сильно напугал детей, и воздух стал разрывать пронзительный плач. Он раздражал всех офицеров, которые – каждый по-своему – ругали начальника перегона.

– Я на тебя донесу, – возмущался Беренс. – Какого черта? Это ты называешь селекцией? Это – стадо. Разношерстное стадо животных! Где документация? Зачем тут чертовы дети?

– Не могу знать, господин оберфюрер, – невозмутимо отвечал начальник перегона. – Моя задача доставить организмы в «Химеру» в том числе детей в количестве пятидесяти трех штук. Документация есть – личные дела, но без медицинской основы. Вы ошибаетесь, селекция проведена, правда, на начальном этапе.

– Что? На каком? На начальном? - не в силах ничего разобрать, Беренс негодовал. – Заткните их уже! – крикнул он пулеметчику.

Очередь незамедлительно ударила у самых ног первых рядов, зацепив кого-то. Толпа ухнула и замолчала.

– Вы говорите «начальный этап селекции», – продолжил Беренс, по-волчьи взглянув на строй.

– Сорок процентов от первого состава.

– И сколько осталось?

– Две тысячи четыреста семьдесят пять организмов на данный момент, – начальник перегона повернулся к толпе, из которой безжизненно выпало семь человек. – Мне приказано доставить эшелон с издержками в виде двух процентов. Я приказ выполнил, – он кивнул и с разрешения оберфюрера пошел в главный штаб.

– Начальная селекция… Тут одних старух – половина. Никто не хочет работать, – Беренс вздохнул и выступил вперед из шеренги офицеров, подняв руку, приказывая тем самым, что хочет говорить, и все должны замолчать любыми способами. – Майер, за мной.

Остановившись на середине плаца рядом с начальником «Химеры», Йоахим осознал масштабы лагеря, войны, великого эксперимента. Две тысячи человек, сбитые в кучу, – это лишь малая часть тех, кто смог пережить селекцию и перегон. Есть еще шестьдесят процентов недостойных внести вклад в развитие науки. « Но они же все-таки выбрали жизнь в заключении, а не смерть. У них такая судьба. Они платят за свою нерешительность, за слабость».

Женщины смотрят на него, двадцатичетырехлетнего, как на палача, боятся и ненавидят его. Им страшно, что он имеет власть над их жизнями. Он может натравить собак, повесить, расстрелять. Он, несомненно, может убить их детей в «количестве пятидесяти трех штук». Поэтому они прячут их за спинами и закрывают рукой рты?

«Я делаю ровно то, что велит мое Отечество, - нервно размышлял Майер. - Право оно или нет. Какие верные слова! Великое дело требует великих жертв, что я здесь могу сделать?»

Сколько пожилых… Умудренные опытом, испытавшие многое, но, пожалуй, все-таки не хуже, чем происходящее теперь, они не могут и предположить, что не переживут сегодняшний день. Так хочет «Химера», ведь организмы должны быть сильными.

«Сейчас расстреливать будут, да? Меня, наверное, дубленку попросят снять? Новая дубленка. Заберут. Они всегда все забирают. А детей куда? Я ведь не пущу», – различает Майер истерический шепот среди женских голосов, но и он не знает, что сейчас захочет предпринять Беренс. Он лишь осматривает неровный строй и молчит.

Среди пальто и шуб Йоахиму вдруг попала на глаза девочка лет четырех. Страшненькая, с завернутыми в тугие спирали волосами, без двух передних зубов. Прижавшись к матери, она едва ли понимала, куда попала. Возможно, что ей не было так же страшно, как взрослым, скорее интересно, и поэтому ее глаза бегали с собак на солдат, с надзирателей на офицеров. Девочка-еврейка…

«Хорошо, что ты ничего не понимаешь», – подумал Майер и почему-то улыбнулся ей. Та улыбнулась ему и сильнее сжала рукав матери. «Прямо как Марта», – от этой мысли прошел холод по спине.

«Мама, а дяденька в фуражке добрый?» – произнесла она шепотом, на что та часто закивала и стала дрожать. Йоахим, сжав зубы, перестал смотреть на девочку.

Настала полная тишина.

«Вы все предполагаете, где находитесь…» – начал Беренс, и Майер сразу стал переводить. Слова отчетливо слышались в ледяном воздухе, вбиваясь в головы каждого присутствующего:

«Вы все предполагаете, где находитесь. С этой минуты забудьте, что вы хотели прожить долгую и счастливую жизнь – этого не будет. У нас славный девиз: «Ты можешь быть полезен», – Беренс показал на ворота. – В «Химере» труд не освобождает, но каждому – свое. Вы больше не женщины, однако вам предоставлена честь помочь другим женщинам и детям. Это очень благородно. Никогда еще ваша жизнь не оценивалась так дорого, и вы обязаны себя оправдать. Поэтому теперь задача каждой из вас существовать с максимально возможной пользой. Не требуется ничего, кроме полезной смерти. Правила же чертовски просты: один шаг из строя без приказа – расстрел, разговоры в строю – расстрел, неподчинение – расстрел, попытка побега – расстрел. Вы меня услышали. Все».

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».