Конвоир вытащил из-за голенища жестянку с махоркой, свернул цигарку себе, потом дал щепотку Степанову и спросил раненого:

   — Разрешите вам свернуть?

   — Сверни, — ответил тот.

Конвоир свернул цигарку, лизнул, заклеил и, вложив в рот раненому, зажёг спичку. Раненый несколько раз подряд жадно затянулся.

По дороге к себе в блиндаж, через подвал, прошёл Сабуров. Сегодня он до того устал, что ему было тяжело нести автомат, и он волочил его за собой прикладом по земле.

   — Перекуриваете? — В углу его рта была зажата потухшая цигарка. Он закурил ещё в блиндаже перед боем, но так и забыл о ней. — Дайте прикурить.

И, только уже прикуривая у конвоира, сообразил, что это за люди. Он посмотрел на Степанова, потом на раненого и спросил:

   — Сильно задело?

   — Порядочно.

   — Сейчас скажу, чтобы вынесли, а то опять начнётся. — Он посмотрел на белое, без кровинки лицо следователя. — С допросом закончили?

   — Закончили.

   — Ну, и какое же ваше заключение?

   — Какое же заключение, — сказал следователь. — Будет воевать. Вот и всё.

Взяв планшет, он вытащил оттуда протокол и написал внизу: «Состава преступления для предания суду трибунала нет. Отправить на передовые», — и расписался.

   — Отправить на передовые, — повторил он вслух и, превозмогая боль, усмехнулся.

   — Отправлять недалеко, сто шагов. — Сабуров повернулся к Степанову: — Иди к себе в роту. Винтовка чья?

   — С убитого взял, товарищ капитан.

   — Будет твоя. Доложи Потапову, что я тебя прислал.

Был особенно тяжёлый день, один из тех, когда напряжение всех душевных сил доходит до такой степени, что в самый разгар боя неожиданно и невыносимо хочется спать. После двух утренних атак в полдень последовала третья. В обращённой к немцам части двора высилось небольшое полуразрушенное складское здание. Было оно построено прочно, с толстыми стенами и глубоко уходившим в землю подвалом. Среди остальных зданий, занимаемых Сабуровым, оно стояло особняком, немного впереди и на отлёте. Именно сюда и направили немцы свою атаку в третий раз.

Когда одному танку удалось подойти вплотную к складу и он, прикрывшись его стеной от огня артиллерии, стал стрелять из пушки прямо внутрь, немецкие автоматчики забрались через проломы, и через несколько минут там прозвучал последний выстрел. Первое желание Сабурова было попытаться тут же, среди белого дня, отбить склад. Но он сдержал себя и принял трезвое решение: сосредоточить весь огонь позади складов, не давая немцам до темноты втянуться туда крупными силами, а контратаку произвести с темнотой, когда решимость и привычка к ночным действиям возместят ему недостаток людей.

Бабченко, которому он доложил по телефону о потере склада, ничего не ответил по существу, но долго и злобно ругался и в заключении сказал, что придёт сам. Сабуров предчувствовал столкновение, и его опасения оправдались. Бабченко, согнувшись, влез в блиндаж, злой, потный, с головы до ног забрызганный грязью.

   — Ишь, забрался, — проворчал Бабченко. — Сколько метров над головой?

   — Три.

   — Ты бы ещё глубже залез.

   — А мне глубже не надо. И так не пробьёт.

   — Залез в землю, как крот, — съязвил Бабченко.

В сущности, он ничего не мог возразить. Сабуров копал этот блиндаж не специально, а лишь расширил старый туннель, и то, что блиндаж его был глубок и не боялся даже прямых попаданий, было только хорошо. Но немцы только что захватили склад, и Бабченко хотелось сорвать зло на комбате.

   — Закопался, — повторил он.

Сабуров был зол, устал и не меньше, чем Бабченко, расстроен потерей склада. Он знал, что до самой ночи — до тех пор, пока не удастся отбить склад обратно, — эта мысль, как заноза, будет мучить его, и поэтому в ответ на слово «закопался» сказал с вызовом:

   — Что, товарищ подполковник, прикажете командный пункт наверх перенести?

   — Нет, — отрезал Бабченко, почувствовав в словах Сабурова иронию. — Склад отдавать не надо было, вот что.

Сабуров молчал. Он ждал продолжения.

   — Что думаешь делать?

Сабуров доложил свой план ночной контратаки.

   — Что ж, — сказал Бабченко, посмотрев на часы. — Сейчас четырнадцать. Значит, так и будут они до темноты там сидеть? Ты приказ читал, что ни шагу назад, а? Или, может быть, ты с приказом не согласен?

   — В восемнадцать я начну атаку, — стараясь сдержаться, сказал Сабуров, — а в девятнадцать склад будет у меня.

   — Ты мне это не говори. Ты приказ читал, что ни шагу назад?

   — Да.

   — А склад отдал?

   — Да.

   — Сейчас же отбить! — крикнул Бабченко не своим голосом, вскакивая с табуретки. — Не в девятнадцать, а сейчас же!

По его лицу Сабуров понял, что Бабченко был на той грани усталости и нервного исступления, на которой находился сегодня он сам. Спорить с Бабченко в эту минуту было бесполезно, и если бы дело шло лишь о том, что вот сейчас ему, Сабурову, было бы приказано идти одному к этому сараю среди бела дня, то он бы встал и пошёл, с горьким чувством, что если нельзя доказать командиру полка его неправоту ничем другим, кроме своей собственной смерти, — чёрт с ним, — он, Сабуров, докажет ему это своей смертью. Но в контратаку нужно было вести людей, то есть надо было доказывать Бабченко, что он не прав, не только ценой собственной жизни, но и ценой жизни других.

   — Товарищ подполковник, разрешите доложить...

   — Ну?

Сабуров ещё раз повторил все мотивы, по которым он решил отложить атаку до ночи, и поручился, что в течение дня будет держать всю площадь за складом под таким огнём, что до ночи там внутри не прибавится ни одного немца.

   — Ты приказ, чтобы ни на шаг не отступать, читал? — ещё раз спросил Бабченко всё с тем же беспощадным упрямством.

   — Читал, — ответил Сабуров, вытягиваясь, не сводя глаз с Бабченко и встречая его взгляд таким же беспощадным взглядом. — Читал. Но я не хочу сейчас людей класть там, где их не надо класть, где можно почти без потерь всё взять обратно.

   — Не хочешь? А я тебе приказываю.

У Сабурова мелькнула мысль, что надо вот сейчас же что-то сделать с Бабченко, заставить его замолчать, не дать ему больше повторять этих слов; что ради спасения жизни многих людей надо позвонить Проценко и доложить, что он отказывается сделать так, как хочет Бабченко, а потом — будь что будет — пусть с ним, с Сабуровым, делают что хотят. Но уже въевшаяся в кровь привычка к дисциплине помешала ему.

   — Есть, — сказал он, продолжая смотреть на Бабченко. — Разрешите выполнять?

   — Выполняй.

Всё, что произошло поело этого, надолго осталось в памяти, как дурной сон. Они вылезли из блиндажа, Сабуров в течение получаса собрал всех, кто был под рукой, Бабченко по телефону приказал поддержать контратаку пятью оставшимися ещё в полку пушками, которые, впрочем, едва ли могли принести тут пользу. И контратака началась.

Хотя всего двадцать дней назад батальон начинал бои почти в полном составе, но сейчас, когда понадобилось днём, среди боя, организовать контратаку, Сабуров собрал вокруг себя только тридцать человек. Это был весь резерв, на который он мог рассчитывать.

Бабченко торопил. Слова «ни шагу назад» он понимал буквально, не желая считаться с тем, чего будут стоить эти сегодняшние потери завтра, когда немцы снова пойдут наступать и их нечем окажется держать. К началу контратаки с левого фланга не успели перетащить даже миномёты, а Сабуров со своими тридцатью бойцами, перебегая от стены к стене, от развалин к развалинам, уже пошёл вперёд.

Кончилось это так, как он и ожидал. Семь человек остались лежать между развалинами. Остальные нашли себе каждый какое-нибудь укрытие неподалёку от склада, и никакая сила не могла заставить их подняться. Атака не удалась и в таких условиях и не могла удаться.

Когда люди залегли, немцы стали засыпать их минами. Остаться лежать здесь, где попало, за ненадёжными укрытиями, была верная смерть. Огонь всё усиливался. Разорвавшаяся рядом мина слегка оглушила Сабурова; вся левая половина лица вдруг сделалась чужой, словно набитой ватой. Обломками кирпича его оцарапало, по лицу текла кровь, но он её не замечал. Когда огонь стал совершенно невыносимым, Сабуров, дав знак остальным, пополз обратно.