— Не упрямься, пожалуйста, — попросил он, садясь перед ней на корточки и заглядывая в глаза, и еле заметно улыбнувшись, но это уже было похоже на улыбку гораздо больше, чем даже три недели назад. — Несколько недель назад ты тоже меня не спросила. Я хочу попытаться тебе помочь. Позволь мне.
Это было очень много слов за раз даже от Джеймса, не говоря уже о молчаливом Солдате, который все вспоминал какого-то Стиви и Командира.
Скитлз хотела кивнуть, но закашлялась, а Джеймс сжал кулаки в бессильной злобе.
— У меня одно условие: я свожу тебя к врачу, — припечатал он, и Скитлз поняла, что она может выделываться как угодно, но или будет по его, или он скрутит ее в бараний рог, и все равно будет по его.
— Расскажешь, куда мы переезжаем? — поинтересовалась она, думая, что имеет смысл взять с собой, но Джеймс бросил “оставь все”, взял ее за руку и повел за собой, как несколько бесконечно долгих недель назад это сделала сама Скитлз.
И она пошла, даже не спрашивая, куда ее ведут, она радовалась, что он сдержал обещание не оставлять ее, и даже забрал с собой в какое-то новое место.
Они пришли к какому-то, не сильно хорошо выглядящему зданию, на первом этаже которого располагался спортзал без названия. Дверь была открыта, и Джеймс кивнул какому-то здоровенному, но не такому здоровому, как он сам, мужику, и поднялся по внешней лестнице. Скитлз все время шла за ним, удивляясь, что они тут делают.
— Тут мы будем жить, — распахнул Джеймс дверь в малюсенькую квартирку, где им двоим места хватало впритык. Но тут было чисто, тепло и сухо, была кровать и кухня. — Ванна там, — указал он рукой на дальнюю дверь.
— И по какому поводу такая роскошь, как квартира, у парня, который не так давно даже имени своего не знал? — поинтересовалась, усмехнувшись, Скитлз, которая была готова повиснуть на Джеймсе и не отпускать его никогда-никогда только за то, что он забрал ее с улицы, не бросив там умирать. И ей было совершенно наплевать, почему он это сделал. Теперь она знала, что умрет в тепле и уюте, который обязательно создаст, особенно теперь, когда у нее есть четыре стены и крыша над головой.
— Нам нужно жилье, залу — охрана, — спокойно ответил Джеймс. — Тебе нужна одежда. Сходить с тобой?
Скитлз видела, что последнее предложение его совершенно не радовало, она неплохо научилась распознавать невысказанное, но отраженное на его красивом, теперь она это точно увидела, лице.
— И, вот, — он протянул ей пакет, в котором оказались футболка и штаны, размером примерно на Скитлз, может, побольше. — Мойся и ложись спать. Завтра доктор.
— Откуда ты обзавелся такими деньжищами, что даже готов раскошелиться на врача? — не удержалась от вопроса Скитлз, хотя понимала, что звучит это бестактно. Но ей внезапно стало все равно, потому что Джеймс мог вляпаться во что-то крупное и страшное, и жизнь на улице покажется манной небесной в сравнении с этим домом.
— Аванс. Врач для тебя — тоже, — все же пояснил Джеймс, и неожиданно, даже для самого себя, добавил: — Раз я вернулся, пора налаживать эту гребаную жизнь.
— Не надо врача, — попросила Скитлз, не желая вводить Джеймса в новые ненужные расходы, потому что и так прекрасно знала, что с ней.
Джеймс кивнул, но она понимала, что он сделает по-своему. Это было неприятно, ощущать, что теперь не она его поводырь, ведь ей нравилось ощущать странную власть над Солдатом. Знать, что он сделает так, как она скажет. Сейчас же ситуация была ровно противоположная. Джеймс знал, чего хотел, и собирался добиваться этого теми методами, которые его устраивали.
Через несколько дней у них появился старый маленький черно-белый телевизор, приведший в неимоверную радость Скитлз, которую все же показали врачу.
Джеймс, услышав не диагноз — приговор, казалось даже не изменился в лице, но Скитлз увидела, как закаменели плечи, сжались в тонкую бескровную нитку яркие губы, потемнели светлые глаза. Всего на мгновение, но Скитлз увидела, как ему больно от медицинской тарабарщины, которые деловито высказывал врач. Как потяжелел весь образ Джеймса, когда из всех слов он услышал те, что прозвучали приговором: рак легких, неоперабелен, метастазы…
О чем он думал, забирая рецепты на лекарства, Скитлз не знала, движения Джеймса были механическими, а взгляд пустым. Словно вернулся Солдат. Но Джеймс приложил все усилия, чтобы снова не впасть в это состояние, когда он ничего не хотел, живя по указке больной девчонки. Наверное, он понимал, что ей сейчас поддержка нужна больше, чем ему. И вот он притащил телевизор, чтобы Скитлз было не скучно, когда он сидит в зале, немым укором глядя на все вокруг. Как ни странно, в век плоских телевизоров с пультами, Джеймс легко настроил этого доисторического монстра, нежно погладив по корпусу, словно это было что-то близкое и родное для него.
— У нас со Стивом не было телевизора, — сказал он. Скитлз увидела задумчивость, поволокой застилавшую глаза, и поняла, что ему снова пришли образы прошлого. И, может быть, он расскажет о том, что только что увидел. Но нет, он просто включил телевизор, попав на новости и закаменел, не отрывая взгляда от вещающего что-то Капитана Америку.
— Я знаю его, — звук был выключен, и слов символа нации слышно не было, но Джеймс указал пальцем на экран. — Я его знаю. Это мой Стиви.
— Ты знаком с Капитаном Америкой? — скорее удивилась, чем ужаснулась Скитлз тому, что у Джеймса поехала крыша. — Да он же замороженным пролежал хренову тучу лет. А потом, как я понимаю, сразу снова надел свой костюм и пошел мир спасать. Да и, если бы ты его знал, тебя бы искать стали.
Попыталась внести хоть какую-то ясность Скитлз, но Джеймс был так уверен, что Капитан Америка его друг, “его Стиви”, что ей стало немного страшно.
— Наверное, это память со мной играет, — грустно съехал он с темы, чтобы не пугать Скитлз, которая не на шутку разволновалась. — Мой Стиви был меньше. И говорил, что думал.
Ночью Скитлз спустилась в зал, который Джеймс охранял, она не могла понять, только, от кого, и увидела, как тот занимается. Она никак не могла понять, почему он всегда носит одежду с длинными рукавами и перчатку на левой руке. Он никогда не показывался ей не то, что обнаженным, а даже полуголым после душа, и занимался в зале тоже всегда ночами, когда никого не было.
“Когда никто не может его увидеть”, — думала Скитлз и была совершенно права. Увидев протез, грязно, неаккуратно приделанный к его телу, она чуть не закричала, зажав рот руками, но Джеймс услышал ее, увидел и быстро, словно тоже испугался, потянул футболку с длинным рукавом. Скитлз поняла, что ретироваться она уже не сможет, поэтому зашла.
Он стоял напротив нее высокий, мощный, до ужаса опасный, с футболкой в жутком протезе, и растерянный, как ребенок, который боится, что его сейчас будут ругать.
И она, повинуясь какому-то непонятному порыву, в несколько быстрых шагов преодолела расстояние между ними и обняла, прижавшись щекой к его широкой груди.
Теплая ладонь живой руки легла Скитлз на затылок, а бионика нежно погладила по серой ткани, обтягивающей узкую худую спину.
— Прости меня, — пробормотал Джеймс, совершенно не представляя, что сказать умирающей девочке о том, что он от нее скрывает. Он и сам не представлял, что именно скрывает, кроме жутковатого вида протеза, которым он мог крошить бетон, как печенье, завязывать бантики из арматуры и давить черепа в кашу.
Скитлз хлюпнула носом, закашлялась и отступила на шаг, а Джеймс сел на банкетку, стоявшую тут же, в паре шагов, и уронил голову на руки, опершись локтями о колени. Длинные волосы его закрыли лицо, полностью рассыпавшись из неловкого хвоста, в который он их завязывал.
Между ними всегда было очень много вопросов, но Джеймс ничего не спрашивал о Скитлз, а она отвечала ему взаимностью, быстро поняв, что Солдат почти ничего не помнит и плохо понимает происходящее, а Джеймс не считает нужным рассказывать что-то о себе.
— Я почти ничего о себе не знаю, — глухо заговорил Джеймс, и Скитлз села рядом скорее от неожиданности, чем от желания устроиться поближе, и вся обратилась в слух, боясь спугнуть этот момент откровения. — А то, что знаю, оно такое грязное и ужасное, что я даже не хочу думать об этом.
