Шепот засуетился в соломе вокруг них. Яэль чувствовала, как на нее смотрят. Десятки, сотни проснулись.

– Рахель! – Мириам схватила мать Яэль за плечи и называла ее имя снова и снова. Как заклинание. – Рахель. Рахель. Успокойся.

Мать Яэль вся тряслась: голова, плечи. Она уклонялась от касания Мириам, пока не уперлась спиной в стену барака: «Это не она! Это не Яэль!»

Яэль тоже трясло. Накачанная доверху ядом криков матери. Они растекались раскаленной лавой внутри ее. Не лихорадка, но гнев. Беспомощность того рода, которой человек наполняет себя сам, чтобы уберечься от страха: «Прекрати, мама! Прекрати! Это Я! Я Яэль!»

Она кричала до тех пор, пока не увидела, что на нее смотрит Мириам. Глаза старшей девочки были такими же широкими и очерченными, как у спрятанных кукол-матрешек Яэль.

– Я-Яэль? – Мириам тщательно выговорила имя. Ее руки были все еще на плечах Рахели, но все ее внимание было приковано к девушке через койку. – Ты… изменилась.

Яэль проследила за взглядом Мириам, вниз на свои собственные руки. Горящие ссадины исчезли, сошедшие вместе со всеми слоями мертвой кожи. Не было пятен или рубцов. Ее кожа была мягкой, белой, как молоко. Ее пальцы протанцевали наверх, вытащили единственную прядь волос. Она была неожиданно светлой.

Какой ее всегда хотел видеть доктор Гайер.

– Это не моя дочь! Это чудовище! – продолжала истошно вопить мать, вырываясь из хватки Мириам. – Яэль мертва! Мертва! Как и все остальное здесь!

Яэль – уверенная, что это сон – перевернула руку кривыми числами вверх. Она по-прежнему была отмечена. Все еще «Заключенный 121358.X».

– Смотри. – Яэль пытался показать матери цифры – доказательство, что она была той, кто она есть – но глаза ее матери продолжали вращаться. Потерянные и остекленевшие.

– Она бредит. Не знает, что говорит. – Голос Мириам прерывался от напряжения из-за попытки успокоить мать Яэль. – Ее кожа пылает.

Лихорадка. Яэль могла увидеть ее – теперь, когда присмотрелась – мерцающую на лице матери, опустошающую ее глаза. Яэль подумала о своей болезни и прохладе маминой руки, прижатой к ее лбу. Она заразила ее? Отравила свою мать собственной плотью? Своими собственными изменениями?

– Я Яэль. Я жива. – Она сказала это своей матери и Мириам. Трем безмолвным соседкам по койке, которые соскользнули с соломенного матраса в проход. Для всех сотен женщин, которые наблюдали за их койкой.

Но самое главное, Яэль сказала это себе. Потому что шепотки на дюжине языков вернулись, чтобы преследовать ее. Монстр. Монстр. Монстр. Голос ее матери был громче всех: «Это чудовище!»

– Я Яэль. Я Яэль. Я Яэль, – вспоминала она. – Я особенная. Я изменю все.

Но прямо сейчас, она себя так не ощущала.

Ее мать больше не кричала. На койке напротив Мириам успокоила ее и уложила на солому. Мать Яэль свернулась калачиком. Она всегда выглядела такой маленькой? Такой тонкой? Лихорадка казалась гораздо больше ее – вспыхивающая по краям ее кожи. Как дух, пытающийся вырваться из тела.

Одна из молчаливых соседок по койке вернулась, принесла немного снега и передала его Мириам. Старшая девочка прижал его ко лбу Рахели, как сама мать Яэль делала для нее лишь несколько часов назад. Но это не помогло. Ее мать только скулила от холода. Эти странные и знакомые глаза прекратили вращаться и стали безжизненными.

Мертвыми. Как и все остальное здесь.

Женщины барака № 7 лишь на мгновение прекратили шептаться, и все, что могла услышать Яэль, – агонию всего. Песнь лагеря смерти прибывала из каждого уголка ночи. Не волки. Просто люди. Оплакивающие, оплакивающие, оплакивающие.

Она завыла вместе с ними.

Сейчас. 11 марта, 1956. Прага – Рим

Стая держалась плотно, соединившаяся в хрупкую конструкцию колес и шестеренок. Гонщики двигались, как стадо через предгорья с пятнами робкой весенней травы и торчащими обломками скал, через города с выстроившимися в ряд аплодирующими, размахивающими свастикой гражданами и камерами «Рейхссендера», установленными для идеального снимка.

Как занявшие первое и второе место, Кацуо и Лука выводили строй из пражского контрольно-пропускного пункта. Оба гонщика были далеко впереди, маленькие, как частицы грязи, испещрившие очки Яэль. Она страстно хотела быть с ними, выкручивать газ на полную и позволить дороге исчезать под ней. Метры проглатывались, как только четвертая передача набирала обороты.

Но этого не могло произойти по трем причинам. Такео, Хираку и Ивао. Они рассредоточились по дороге – третье, четвертое и пятое место. Именно те гонщики, которых Кацуо собрал у своего стола, отметила Яэль. Вероятно, для планирования именно этой тактики. Это было запланировано. Не было никаких сомнений. С момента, как они вырвались из Праги, трио сформировало свою блокаду, равномерно распределившись на асфальте в неизменной линии.

Дорога была заблокирована.

Юноши взяли ленивый темп. Мотоцикл Яэль бушевал за ними. Пойманная в ловушку третьей передачи (слишком медленно, слишком медленно), ее рука истосковалась по газу. Она пробила себе путь на шестое место через душившую стаю, вытеснив Ямато, Дольфа и Карла. Они по-прежнему были близко, отставая от нее всего на метр, когда она рванула за задним колесом Хираку.

Юноша был самым младшим из трех союзников Кацуо. Самым слабым звеном в этом механическом неводе. Рано или поздно Хираку ошибется, и когда он это сделает, Яэль будет готова.

Наблюдая, ожидая, наблюдая, ожидая. Километры прокручивались под брызговиком Хираку. Холмы поднимались, и воздух насытился вкусом гор: свежие пихты, серебристые искры снега. Тело Яэль начало болеть, сведенное судорогой от готовности и ожидания, ожидания, ожидания…

Но километры все растягивались и растягивались. И где-то впереди, Лука и Кацуо продолжали вырываться вперед, вперед. (Она больше не могла их видеть; оба юноши потерялись в изгибах горных дорог).

Еще один байк начал петлять, в опасной близости от лавандового дыма выхлопных газов Такео. Его колеса пожирали боковое дорожное пространство. Яэль потребуется несколько сантиметров, если она собирается сделать проход, прорвавшись через человеческий барьер в виде Кацуо.

«Прости меня, Ада!» – Свидетельством того, как медленно они ехали, было то, что она могла слышать брата Адель. Он кричал во все горло, когда наполовину сидел, наполовину стоял на своем байке.

Яэль не знала, как Феликсу удалось потеснить столько мест в герметичном строю. Удар, который он нанес Луке, срезал ему целый час, сделав его последним гонщиком, покидающим Прагу. Хотя все гонщики выезжали в одно время, их расположение определялось их местом на табло. Брат Адель был достаточно далеко в списке участников, так что Яэль с легкостью могла его проигнорировать. Но он был рядом с ней сейчас. Расслаивая ее концентрацию своими грозовыми глазами.

– Лука был прав! Я подмешал наркотики в твой суп! – прокричал он.

Никакого «Проклятье». Яэль наполовину поддалась искушению крикнуть ему это в ответ, но времени не было. Хираку, глядя через плечо, отвлекся на громкие признания Феликса. Это было то проявление нерешительности, которого так ждала Яэль.

Нажатие на газ вырвало ее вперед, ее байк рванулся к Хираку. Его рот округлился от неожиданности, ужаса. Колесо Яэль его даже не коснулось: хватило одной агрессии.

Байк Хираку резко съехал с дороги. Его крик был так же высок, как колесо, отброшенное в момент болезненного крушения метала. Один длинный шрам вспахал мятную, молодую траву: переплетенные байк и изуродованный юноша.

Его партнеры рассредоточились шире, пытаясь залатать брешь в своем ограждении. Но было слишком поздно. Яэль прошла через разрыв, включив самую высокую передачу. Дорога размоталась перед ней: широкая смоляная лента, струящаяся в пасть Альп. Придорожные листва размазалась в длинные неясные очертания. Крики неожиданного конца Хираку преследовали ее: тише, тише, тише.