Другая, да. Но особенная?

– А сейчас брысь на свою кровать, – цыкнула бабушка и махнула рукой над свалившимися и давно ослабевшими соседками по койке. – Завтра не простит.

На следующий день Яэль вспомнит эти слова – последние, зловещие слова – после переклички, когда будет наблюдать, как остальные выходят через трещины в уставших казарменных дверях. Они шли, как всегда: растянувшись вереницей, как скучные бусины на нитке, деревянные башмаки хрустели по грудам щебня и льда.

Завтра не простит.

Яэль не закрывала глаз, наблюдая, как ее старая подруга свалилась в грязь и снег. Обоими глазами (светлым и темным) она наблюдала, как бабушка упала. Это было странное падение, больше похожее на становление на колени: легкое, добровольное.

Больше она не встала. Даже когда охранник кричал и пинал ее ногами. Другие женщины продолжили волочить ногами, никто не осмелился оглянуться назад. Яэль чувствовала, как в груди растет крепкий узел, как будто к ней по-прежнему была прижата матрешка.

Закончив с пинками, охранник посмотрел вверх. Встретил ее странный взгляд. Его глаза были тускло-серыми – как зимний горизонт. Он выглядел так, как будто это он умер. А не груда ткани и кожи, столь неподвижная у его ног.

Охранник поплелся к двери барака, его рука сжимала ремень винтовки.

– Почему ты не с остальными? – пролаял он.

У Яэль слишком пересохло во рту, чтобы рассказать ему, что доктор Гайер запретил ей работать в сортировочной. На случай, если дополнительный стресс повредит какой бы то ни было химической реакции, которую он пытался выманить из ее тела.

Она не могла говорить, в отличие от своих инстинктов. Они кричали внутри нее – как громко лязгающее железо – как всегда, когда приближалась опасность: «X УКАЗЫВАЕТ НА ВЫЖИВШЕГО ПОКАЖИ ЕМУ ПОКАЖИ ЕМУ…»

Яэль показала ему руку.

– 121358.X? – Он читал цифры вслух. – Зверушка Гайера. Должен был догадаться по твоему виду.

Охранник сплюнул.

«НЕ ДВИГАЙСЯ, ОН МОЖЕТ УДАРИТЬ»

Оперевшись спиной на дверь, Яэль напряглась в ожидании того, что будет дальше. Она чувствовала каждую деревянную щепку, впившуюся ей в ребра, позвоночник. Она смотрела, как над косыми крышами бойни извергается дым, заслоняющий солнце.

Но охранник не ударил и не толкнул ее. Он не схватил ее за шиворот и не потащил ее в одно из тех кирпичных зданий, из которых никто не возвращался. Вместо этого его рука соскользнула с ремня винтовки: «Доктор встретится с тобой сейчас. Иди за мной».

Яэль быстрыми шагами последовала за ним. Прочь от того-что-когда-то-было-бабушкой, от голодного черного дыма.

Но кое-что нельзя было оставить позади. Волшебные, чудесные слова ее подруги постоянно звучали у нее в ушах. Свернувшиеся в узел у нее в груди. Горящие в ее венах.

Ты особенная.

Ты изменишь всё.

Когда она вернулась, с дурной смесью доктора Гайера, бушевавшей под кожей, тело бабушки исчезло. Но кукла все еще была там, благополучно расположенная в соломе ее матраса. Когда все остальные уснули, Яэль вытащила ее и прижала к груди. На всю ночь.

И каждой темной ночью в будущем.

Сейчас. 10 марта, 1956. Олимпийский стадион. Германия, третий рейх. 0-ой километр

Стадион был заполнен и ревел. Крики ста тысяч сливались, чтобы заглушить сначала утренний мокрый снег, а теперь полуденный дождь. Яэль стояла в центре всего, ее сердце энергично плясало в темпе волнения толпы. Капли скатывались по ее костюму из переработанной кожи, собирались в нарукавнике. Алая ткань разбухла, как тяжелая от крови повязка. Она начала долгое, медленное скольжение вниз по рукаву Яэль.

Она не потрудилась его поправить.

Толпа тоже вымокла, но ее горячие аплодисменты изливались на Яэль и других гонщиков. Они стояли в прямой линии. Двадцать лиц – немецких и японских, в возрасте от тринадцати до семнадцати, главным образом мужских – поднялись наверх в шторм, к ложе фюрера.

Человек, создавший этот мир, был едва виден. Силуэт, прорезавшийся за покрытым бурей стеклом. Яэль в упор уставилась на фигуру. Пальцы на ногах щелкали, чернота поднималась, ненависть пожирала вены, как аккумуляторная кислота.

Половина поля травы, трека, и сидений. Сантиметр стекла. Это было единственным, что отделяло фюрера от Яэль (и клинка, скрытого у нее в сапоге – оружие было запрещено на Гонке Оси, но каждый проносил его из-за остальных). Но добраться до верха было невозможно. Если бы способ был, то Райнигер его бы нашел. Он часами сидел, сгорбившись над списками дежурств и чертежами, пытаясь найти трещины в броне спецгруппы СС для охраны фюрера. Она провела почти столько же времени, помогая ему: клала локти на заворачивающиеся края тонкой бумаги, ее шея потела, когда она наклонялась к горячей лампе.

– Почему я не могу просто одеться горничной и проникнуть в Канцелярию? – спросила она однажды после особенно обескураживающей тренировки на «Цюндаппе»[6]. Ее нога ныла от долгой дороги, а сердце дрожало при мысли о еще 20 780 километрах на этой штуковине. – Разве так не было бы проще?

Райнигер на нее даже не взглянул. Он перевернул следующий чертеж: «Это должно случиться на публике. Перед камерами. С большим количеством свидетелей».

– Почему?

– Это не убийство. – Короткая борода Райнигера блестела серебром в резком, режущем свете лампы. – Это казнь. Если Гитлер умрет за стенами Канцелярии, это скроют. Представят внезапной болезнью или неудачным падением с лестницы. Кто-то другой просто займет его место. Ничего не изменится. Национал-социалисты продолжат перемалывать кости невинных людей в трудовых лагерях, чтобы прокормить свою будущую военную машину. Люди должны наблюдать, когда фюрер будет умирать. Они должны знать, что Сопротивление существует. Они должны знать, что не одиноки.

Не одиноки. Жестокая ирония, что ее избрали для доставки этого сообщения. Ее, самую одинокую из всех. Девушку без народа. Без лица. Девушку, которая была никем. Которая могла быть любой.

Но она знала, что Райнигер прав. Не будет переодеваний в горничную. Ни цианида, подмешанного в хрустальный стакан с минеральной водой. Смерть фюрера должна быть громкой, кричащей. Кровавой трансляцией на «Рейхссендере».

– А как насчет «Разговора с Канцелярией»? – не отступала она. (Нога начинала действительно сильно болеть). – Там есть камеры.

– Это предварительная запись. Они никогда не выходят в эфир. – Он махнул рукой. – Нужно, чтобы это была прямая трансляция. Его смерть – сигнал, которого будут ждать все ячейки Сопротивления. В момент, когда ты нанесешь удар, мы мобилизуемся.

Это – победа в Гонке Оси, посещение Бала Победителя в Токио – был единственный способ.

От дождя зрение Яэль размылось, когда она смотрела на ложу. Очертания фюрера растаяли, стали неотличимы от стекла. Все, что она могла видеть, – цвета флагов Оси, перевешенных через балкон. Восходящее солнце императора Хирохито, красное и белое. Свастика Гитлера напряженно таращилась на шторм немигающим глазом.

– Добро пожаловать! – Мужской голос разнесся над стадионом. Приветствия толпы стихли до гомона, а затем и тишины. Воздух, шипящий от включенных микрофонов. Умиротворение дождя.

– Наши высокоуважаемый фюрер и император Хирохито приветствуют вас на десятой Гонке Оси. Десять лучших молодых людей Отечества были отобраны из наших самых строгих программ профессиональной подготовки. Они будут соревноваться в гонке вместе с десяткой сильнейших из Японии. Эти гонщики выдержат испытание песками пустынь Африки, зубчатыми вершинами полуострова Индостан, запутанными джунглями Азии, волнами Тихого океана. Выживут только самые стойкие и самые чистые. Только сильнейший победит.

Больше аплодисментов. Больше дождя. Медаль прошлой победы Адель тяжело висела на шее Яэль. Она стояла прямо, не отрывая взгляда от свастики на флаге Рейха.