Лекс с Микой заинтересовались яркими предметами одновременно, и Барнс отпустил сына на пол. Дети живо поползли к ярким деталям, и Себастьян сел на пол, чтобы показать им, как можно соединять детальки.

Барнс присел на краешек дивана, потрепал по волосам Мику, которая плюхнулась ближе, и понял, что забыл под диваном свой ноут, но понадеялся, что дети до него не доберутся.

Прошло много лет, как они с Себастьяном были вместе, у них уже были дети, но Барнс до сих пор определенным образом смущался при Жоржетте, словно ждал, что в один прекрасный день она скажет, что он не пара ее сыну. Хотя ничего даже отдаленно не намекало на подобное развитие событий.

Дети успешно осваивали новую игрушку с помощью Себастьяна, а Барнс сидел и чувствовал себя идиотом.

Жоржетта принялась расспрашивать Барнса и Себастьяна об успехах детей, о том, как они развиваются. Томас сочувственно поглядел на Баки и попросил:

— Сделаешь мне кофе? Где ваши няни?

— Кофе — запросто, — подорвался с дивана Барнс. — Стэлла в детской порядок наводит, а Дора скоро придет. Мы завтра скажем им, кто из них останется.

— О, а как вы решили, если не секрет? — спросил Томас, следуя за Барнсом на кухню.

— Мы сошлись на Стэлле, потому что она более стрессоустойчива и не вегетарианка, — ответил Барнс. — Себастьяна это смущает. По мне, так все равно, главное, чтобы ne lezla v chuzhoi monastir’. Не втюхивала это детям, — поправился он.

С Себастьяном и детьми Барнс привык периодически переходить на русский, с Томасом это получилось на автомате, потому что они были у них с Себастьяном дома. С Томасом Барнс себя идиотом не чувствовал, хотя для него это был чужой человек, но он его воспринимал просто как знакомого мужчину, как мужа Жоржетты, но никак не соотносил с Себастьяном.

— К пяти годам дети будут знать восемь языков? — пошутил Томас, принимая чашку с кофе.

— Им бы три осилить, — улыбнулся Барнс, рассуждая совершенно серьезно. — Но если дело пойдет хорошо, то к пяти они смогут говорить на четырех. Мы только не решили, какой будет четвертый. Но об этом еще рано.

— Жоржетте очень приятно, что вы выбрали одним из языков румынский, — сообщил Томас.

— Честно скажу, угодить мы не пытались, просто это родной язык Себастьяна, — Барнс пожал плечами. — Это был самый логичный выбор. На румынском с мелкими говорит он. Я — на русском.

— А на английском кто? — спросил Томас.

— Няни, мы, когда вдвоем, — объяснил Барнс. — Хотя иногда мы и вдвоем выбираем между румынским и русским, и говорим на нем.

— Им бы хорошо знать английский как следует к школе, — заметил Томас. — Чтобы не было путаницы языков.

— К школе не будет, — уверенно сказал Барнс. — На других языках они говорят только с нами, а у них будут друзья, будут воспитатели в детском саду, и все они будут говорить с ними по-английски. Мне интереснее, на каком они будут общаться между собой.

— Я слышал, близнецы часто изобретают для себя собственный язык и общаются на нем, — улыбнулся Томас.

— Ну тогда у них есть от чего оттолкнуться, — улыбнулся Барнс.

Дора и Стэлла, скинувшись, подарили близнецам деревянную железную дорогу для самых маленьких. Малышам она очень понравилась.

Разговоры весь вечер были о детях — о том, как они развиваются, об их успехах, о попытках говорить. Дети к концу дня совсем расходились, и Себастьян боялся, что уложить их удастся с трудом.

В какой-то момент вечера Барнс извинился, сказал, что детей все же надо уложить, и пошел их купать. Дора со Стэллой предложили свою помощь, но Барнс отказался, сказав, что справится сам.

Купание заняло минут сорок. Малыши любили плескаться, сидя в большой ванне, а Барнс надеялся, что это их успокоит, отвлечет от гостей и подарков.

Себастьян проводил гостей, поблагодарил их за подарки, напомнил няням, что завтра ждет их обеих, и отправился в детскую ванную, чтобы помочь Баки.

— Все ушли? — недоверчиво спросил Барнс, играя с детьми в потопление желтых утят. — Мелкие вроде успокоились. Мы уток топим.

— А они не тонут, — улыбнулся Себастьян, когда Мика притопила очередного утенка и радостно забила руками по воде, когда тот вынырнул. — Все ушли, котик.

— Давай на следующий год вообще никого не звать? — предложил Барнс. — Мелким до фонаря пока весь этот торт со свечками и подарки, а мне будет спокойнее.

— На будущий год им будет уже не до фонаря, — заверил Себастьян. — Праздники и подарки — это важно, особенно в детстве.

— А потом это будут встречи с другими детьми и, пока они маленькие, их родителями, — Барнса аж передернуло от перспективы подобного. — Давай ты у нас будешь папой для общества, а? И в школу будешь ты ходить, и на родительские собрания. Ты же у нас публичное лицо.

— Я не всегда смогу это делать, Баки, а дети ни в коем случае не должны ощущать себя брошенными. Ты их опекун, как и я. Так что заниматься их делами тебе придется тоже.

— Мне очень хочется сказать “а ты смоги”, но… — Барнс уселся у ванны, давая Лексу играть со своей рукой. — Я не тот милый обаятельный Баки Барнс, который в далеком сорок третьем ушел на войну. Я сейчас ни хрена не милый и не обаятельный. Я хорошо отношусь только к близким мне людям. Большинство остальных я просто терплю. А еще я, хоть и умею, но очень не люблю молчать, если меня что-то не устраивает. И даже если мои дети вдруг начнут драку первыми, я с пеной у рта буду доказывать, что они были совершенно правы. А отчитывать за неподобающее поведение буду их сам в той форме, в которой посчитаю нужным, только дома. Я это все к тому, что мне очень сложно быть лояльным и дипломатичным.

— Лояльным и дипломатичным у нас буду я, — заверил Себастьян. — А ты будешь грозным тараном, вот и все. А то, знаешь, мягкость слишком многие принимают за слабость, а быть жестким я не умею.

— А еще меня раздражают чужие дети, — добавил Барнс скорее просто так, уверенный, что Себастьян и так это знает. — Посиди с нами, — предложил он, похлопав ладонью по бедру.

— Чужие дети и меня не радуют, — признался Себастьян, устраиваясь у Баки на коленях. — Ничего, котик, мы знали, на что шли.

— Ты, может быть и знал, — проворчал Барнс, — а я вот понятия не имел.

Он притопил очередного утенка, которых плавало шесть штук, чтобы никому не было обидно, и дети радостно захлопали в ладоши.

— И никаких детских праздников у нас дома. Только кафе, — сразу решил разъяснить вопрос Барнс. — Я не хочу, чтобы по моему дому шарились чужие пиз.. малявки и трогали мои вещи.

Себастьян рассмеялся.

— Значит, детское кафе, — сказал он. — По-моему, детей пора укладывать.

— Да, пожалуй, — согласился Барнс. — Ты Лекса вытираешь-одеваешь, я — Мику, идет? Все, дорогая, пора спать, — Барнс ловко подхватил дочь из воды и завернул в полотенце. — Пойдем наденем пижамку и в кровать.

Они вытерли и переодели детей, и Себастьян напомнил:

— Сегодня твоя очередь читать сказку.

— Им все равно, давай я почитаю им инструкцию к новому автомату? — взмолился Барнс. Он ненавидел детские стишки, детские сказки и рассказы лютой ненавистью, потому что для него в них не было не то чтобы никакого смысла, ему они просто казались дурацкими. Совершенно дурацкими. А в некоторых да, смысла не было.

Барнс читал на русском и всему детскому мракобесию предпочитал сказки Пушкина, но и они его перестали радовать, когда он выучил их наизусть.

— Ох, ну тогда давай я почитаю, — Себастьян взял книгу. — “Замяукали котята: “Надоело нам мяукать! Мы хотим, как поросята, хрюкать!”

Барнс картинно безмолвно взвыл, поцеловал детей и вышел из детской, оставляя Себастьяна наедине с этим поэтическим бредом. Его ждало несколько переводов, у которых скоро наступит дедлайн, в которых было гораздо больше смысла, даже если это были просто столбцы цифр. Минут двадцать, а то и полчаса у него было, а потом он надеялся утащить Себастьяна в спальню или даже разложить прямо на диване, и наконец-то насладиться им без мерзкого ощущения чужого присутствия.