– Насколько я знаю, ваш брат ожидает наследника.

Он промолчал – ничего не изменилось в нем.

– Вас это не трогает?

– Ничуть.

– Мы договаривались, что вы будете говорить правду, Локи, – произнес я негромко и мягко, впрочем, все же добавляя укоризны, и он не ответил ничего, однако я видел – сквозь прозрачный лед его лица проступало темное, мрачное, болезненное, разрасталось кровоподтеками, крупными и страшными.

Отношения Тора и Джейн не должны были измениться – они остались бы ровно такими же, какими и были изначально, небрежными, неосторожными и неглубокими – с ребенком или без, и не это – возможность укрепления их связи – тревожило Локи. Но в их треугольнике, где каждый оказался один на один с собственными страхами и сожалениями, появлялся еще один, дополнительный угол, тот, что безвозвратно отнимет все внимание Джейн, ее заботу и ее любовь.

И если Локи едва ли видел соперника в старшем брате, несмотря на тот факт, что он годы являлся ее законным супругом, то ребенок – то, что Джейн будет любить беззаветно и вопреки всему – мог отнять те последние крохи тепла, что он считал по праву своими, которыми он довольствовался.

***

– Вас по-прежнему мучают кошмары?

Я видел это – по тому, как он держался, по тому, как белели костяшки его пальцев. Его взгляд был устремлен вдаль, туда, в окно, где уже смеркалось. Стоял поздний вечер, омываемый тучами, огибаемый непредвиденным, нежданным морозом.

Ничего не изменилось.

– Вероятно, вам стоит разобраться с их источником?

Он чуть повернул голову, словно не желая смотреть на меня и видеть меня, и так было всякий раз, когда он был не готов признаться в своей беспомощности, но и не мог отказаться от нее, избавится от нее.

– Это едва ли возможно.

– Связано ли это как-то с последними новостями об иных мирах? – осторожно начал я, стараясь быть как можно аккуратнее, не задеть, не поранить, но ужас, этот промозглый ужас успел проникнуть в сердца каждого и оставить свои порезы, глубокие, незарастающие, незаживающие. – Будто бы половину населения каждой планеты просто… уничтожают?

Он ничего не сказал, но ответ его лежал передо мной в скорбности его молчания.

***

– Мои соболезнования.

Я не был уверен, что он пожелает видеть меня в эти моросящие дни – он не был из тех, кто легко делится своими несчастьями или несчастьями своей семьи, однако он все же пришел, вполне вероятно даже к собственному удивлению, и вместо опустошенности, что порой настигала его, если дело касалось ее, опустошенности, что я был готов увидеть в нем, пусть это было худшим, что я мог в нем увидеть, я увидел лишь бессильную злость.

– Она не хочет видеть меня.

Его эгоистичный гнев находил выход в безжалостности его фраз.

– Лишь вас? Или и всех остальных тоже?

Его взгляд был леденящим, а в нем – одни только беды. Он смотрел прямо, не двигался, не дышал.

– Всех.

– Однако это задевает вас? То, что она относится к вам наравне с другими?

Он верил, что был особенным для нее. Как бы ни развивались их отношения, он действительно верил в это, как и в то, что даже в ее огромное несчастье она позволит ему приблизиться, быть рядом – но она не позволяла, не делая никаких предпочтений – не предпочитая его.

– Я думал, в ней остались хотя бы крупицы разума. Но она отказывается выходить из своих комнат, не позволяет даже осмотреть себя. Глупая, самонадеянная девчонка, она думает лишь о своем горе.

– Но это действительно ее горе.

Весть о том, что она потеряла ребенка, была скорбной, тоскливой и словно бы предвещала что-то надвигающееся, застывшее в воздухе, но так и не пролившееся огненным дождем или кровью – пока. Лицо Локи было каменным и искривленным ожесточенностью, направленной лишь на него одного, и под осколками того лица я видел тщательно сокрытое беспокойство. Мне было жаль их – его и ее, но жалости я той старался не проявлять, зная наперед – он не примет ее, как и ранее произнесенные соболезнования. Я лишь сказал, надеясь, что мои слова все же найдут путь к нему, минуя все ненастья:

– Дайте ей немного времени. Скоро все пойдет своим чередом.

***

– Подумайте хорошо, сможете ли вы защитить тех, кто вам дорог?

Спокойствие, холодное и смиренное, практически смирившееся, словно бы текло по его венам, обращая его самого в лед. Огромная разница лежала между нами величиной в тысячелетия, но тогда, именно тогда внезапная, нежеланная дряхлость словно бы завладела им, и выглядел он едва ли не старше меня. Это не было видно по его лицу – это было видно по его жестам, по тому, как он держал себя. По тому, как выцвела зелень в его взгляде, оставляя лишь свое блеклое подобие.

– Практически все, кто мне дорог, не нуждаются в защите.

Я сцепил руки в замок – уставшие возрастом, испещренные временем – глядя на него, сидящего передо мной, прямо и мерно.

– Вы имеете ввиду отца и брата, – они были могучими воинами, одними из самых могучих во всех девяти мирах и возможно – но только возможно – именно их неизменное присутствие отпугивало то, что уничтожало планеты – до самого последнего. – Что касается вашей матери?

Линия его подбородка ужесточилась – следствие его невысказанных, невыказанных переживаний.

– Она не даст себя в обиду, – остро произнес он, но острота та, уже хорошо знакомая, возникла скорее из привычки, чем из желания. – Магия – ее главное оружие, и владеет она им лучше меня.

– Так кого вы имели ввиду под практически?

Это было очевидно, но все же…

Конечно же молчание было мне единственным ответом. Я вздохнул – неопределенность застыла над Асгардом, обняла светлый мир, словно мать родное дитя – но любовь ее дарует одну только смерть.

– Вероятно, если вы признаете свой главный страх, вам станет несколько легче.

Но мы оба уже знали – легче не станет никогда. Война подбиралась к самому порогу, и от нее невозможно было спрятаться, невозможно было спастись. Когда мы расставались с ним тогда, я чувствовал в нем приближение той самой войны, ее жестокость, и ее безысходность, и ее безумие.

***

Он молчал – живой труп, погребенный в собственном отчаянии, и отчаяние то было словно вой волка – тоскливое, холодящее кровь.

У меня не было никого, кого я мог бы потерять, и несчастье, дышащее мне в лицо, обогнуло меня стороной и минуло меня, но я знал, видел – смерти других, агонию других. Та агония обреченностью томилась и в его, Локи, глазах, блеклых и тусклых, пустых.

Он не слышал меня – привычка привела его ко мне или же потребность разделить свою боль – с кем-нибудь. Это не мог быть Тор – скорбящий сам, он был переполнен собственным горем и был слеп и глух к горю других. Это не могли быть его родители, оплакивающие свой народ. Привыкший все переживать в тишине, внутри себя, он не нуждался в моих словах – но он нуждался в ком-нибудь, хоть в ком-нибудь, кто мог бы быть рядом. Словно смертельно раненый зверь, чующий свой близкий неумолимый конец, он искал место, где мог бы истечь кровью.

Половина Асгарда была стерта, словно и не существовала – обращена в пепел и соль чужих слез, молящих, страшных, немых. И она, она тоже.

– Я даже не сказал ей.

Но она знала, подумал я. Не могла не знать. И я бы произнес это, лишь бы уменьшить его тоску (по ней, по ним, по тому, что могло бы быть, но уже не будет), но то была бы лишь капля в бескрайнем океане.

Он сражался вместе со своим братом у самой границы, там, где водопады вытекали в край Асгарда – она же вместе со светлой царицей оставалась во дворце, отказавшаяся покинуть свой дом. Проигравшие, полнящиеся предчувствиями, воины возвращались поутру, ожидая ничего на своем пути, ничего, кроме смерти – и смерть встретила их, и забрала она всех, кого сумела забрать.

И ее, ее тоже.

========== Вместо эпилога ==========

***

Когда годы стерли последние границы между прошлым и будущим, когда облетела последняя листва со священного древа Иггдрасиль, когда я как никогда прежде почувствовал скорое освобождение и обещание покоя, он пришел вновь.