«Баал – это Эшмун! Баал – это Хор! Баал – это Мелькарт, сын и супруг Аштарет!»

Бык, широко расставив ноги, глядел большими глазами на девушек, которые прощались со своим девичеством, и которым радостно было знать, что находятся под надёжной охраной. Бык был их пленником. Зачатие, которое он им сулил, было причиной их ликованья.

Гай Мельгард приветствовал Владыку воздеванием рук.

– Видеть Владыку приятно, – признавалась Тейя мужу. – Он придаёт Мощи и Силы, и придаёт бодрости. Я милый знаю по опыту, что, повидав Хора, я могу целый день ничего не есть, по всему телу разливается сытность. Я чувствую себя так, словно родилась заново. Это величайший бык, живое повторение Бога.

Гай Мельгард бросил на Тейю взгляд, который та истолковала, как желание объяснить ему её слова:

– Ждёт ли Владыку жилище в городе мёртвых? – спросил он.

– Запад: нами принято называть его городом мёртвых моргающих глаз. Замечание твоё разумно, но всему свой час.

– Эшмун велик и нет ему равного.

– В этом не сомневайся, – подтвердила Тейя. – Но Сильный Бык умрёт, а из лона храма выйдет солнечный ребёнок Мильк.

– Значит скоро подойдёт жрец, который особыми приспособлениями откроет ему рот. Покормит его и подкрасит ему щёки румянами жизни, сделает то, что делают с мертвецом на его поставце могилы, когда рядом стоит Мот – Царь Смерти.

– Да будет тебе известно, что этот обряд состоит, прежде всего, в отверзении уст, чтобы умерший мог, есть и пить, и вкушать жертвы, которые ему принесут. А в знак возвращения к жизни, на щёки наложат цветущие румяна, каковые весьма отрадно видеть скорбящим.

– Мне нравится Красная Земля, чьим мертвецам незачем переправляться на другой берег, ибо город расположен на западном берегу. Мне нравится этот большой многоликий город, полный людей, которые ради удобопроизносимости, упрощают могильное имя, именуясь «Не-Тронь-Меня».

– Милый, да ведь таковой я тебе и прихожусь. На щеках женщин румяна – это знак возвращения к жизни, если считать матерью Яму. Ты ещё слишком молод, чтобы различать, что тебе полезней, но я тебе, как Царица Подруги, помогу.

Кто мигает глазами, тот причинит досаду и устами преткнется. Уста – источник жизни, уста заградят насилие. Ненависть возбуждает раздоры, в устах говор, а на теле – розга. Притчи Тин_ниТ.

Удивительна глубина Ань Тини о Кийского духовного мира. Взгляд теряется в нём, так теряется взгляд в величественной дали жизни человечества, взволнованное в разнообразии. Нам не в силах проникнуться к началам рода человеческого, как и к своему собственному рождению, и тем более ещё дальше, кроме как с помощью машины времени – книги. Древность скрыта мраком разрушения – эволюции сознания, шагающего по повергнутым мыслям. Скрыты эти мысли во временной толще, и вступая в культурную жизнь, как это сделало некогда человечество, я нахожу в себе какое-то сочувствие, какую-то отзывчивость, заставлявшую меня ощущать, узнать и преподносить, тебе читатель, это открытое вновь разнообразие, это неизменное, это удивительное изумленье.

В этих строках идея неумолимого недруга, идея вторжения буйной разрушительной силы в неспокойный уклад современной жизни, устремлённой всеми своими надеждами к эволюции нашего сознания. Здесь рассказ о мнимо надёжном мире, о жизни, которая, радуясь, разоряет сооружение первобытной дикости, с упорством развивая. Тут духовные зачатки верности и чести. Тут же рассказ о возникновении совершенства, о приходе идеи Бога и эта песнь продолжается до сих пор. При нашей зрелой поре человечества, давайте заглянем в ранние века, в которых попытаемся найти в себе старую человеческую отзывчивость.

Итак, Гай Мельгард присутствовал на обручении в числе приглашённых херусиастов, чтобы передать своему фавориту – Мелькарту, смертную невесту и мать, и заверить его, что обручение такое сулит ему много приятного. Кроме того, двадцать четыре девушки пришли вместе с царицей Ханной, которые вместе с царицей переходили в гарем Мелькарта: с ними мог ОН проводить свой досуг. Двенадцать из них обязаны были ликовать, рассыпать цветы и играть на музыкальных инструментах, а другие двенадцать – плакать и колотить себя в грудь, ибо церемония обряда – на освещённом факелами квадрате двора – очень напоминала похороны.

В открытом дворе высокий кадуцей. На высоком постаменте каменный обелиск Исиды, согласный с учением «Она-На-Вершине-Пирамиды» – древнейший вызов богу Эшмуну. Не от того будто бы Эшмуну были не угодны его же собственные проявления. ВЕЛИЧЕСТВО его находилось в окружении множества храмов. Причём, Госпожа и Господин (Эшмун), не, только терпели близ себя свои проявления, но верные своей ханаанской идее одобряли их многочисленность. При условии, конечно, что ОН – лукумон (царь богов и самый богатый бог), будет над ними первейшим, и что время от времени они будут свидетельствовать ему своё почтение. За что двустнастная его сущность готова была благодарить их ответным визитом.

Но в храме Мелькарта, ни о каких свидетельствах лукумона, от которого происходило всё существенное, не могло быть и речи. Здесь не предвиделось никаких изображений, кроме крылатого диска, грозившего дерзко вознестись ввысь, напоминая времена, когда Эшмун был мал, а Мелькарт – в светозарных местах дня и ночи – велик. Тут Эшмун не вобрал в себя всего Солнца и Луны, тут он не был державным богом и царём богов.

Среди богов, как один из многих проявлений Эшмуна, Мелькарт имел право или, пожалуй, требовал, для собственного своего устоя, высокого существования. Но требовал он без дерзости, не поднимал у своей кандидатуры философской шумихи, как – то присуще было Эшмуну. Мелькарту надлежало помириться на том, что именно Эшмун сегодня государь, и владыка исконного множества собственных проявлений.

Между рождением и смертью, обручением и брачным ложем, лишением девственности и самим ритуалом акта, существовало известное родство, отчего в Невесте и Женихе есть что-то от умыкающей свою жертву «Смерти». Тут сходство между судьбой девушки – избранной закутанной жертвы, и переступающего важный жизненный рубеж зерна, которое брошено в недра земли, чтобы оно там истлело и вышло из тления на свет таким же, как прежде, зерном. Срезанное серпом семя, это печальная аллегория насильственной оторванности сына от матери, это послеродовое обрезание пуповины, это заново оживляемая судьба: поэтому в продуманном обряде рождения, серп Смерти играл важную роль.

Корибанты сыпали на каменные плиты зерно, а девушки, под определённые возгласы, поливали его из заранее приготовленных кувшинов водой. За чертогом храма, в этот текущий час, совершалось чудо божественного зачатия. Скоро жрицы водрузят на головы обрядные сосуды. Один отсек их был наполнен семенами, в другом горела свеча. То знак уже совершившегося акта.

Над увешанными пёстрыми тканями и над украшенными миртовыми ветками портиками горело много факелов, то было в порядке вещей в такие минуты. Было в них даже подчёркнутое обилие. Оно, конечно же, вызывалось практической необходимостью и находилось в прямой связи с упомянутым представлением об огоньке Милька в чреве матери. В каждой руке по факелу носила физическая мать невесты – царицы, трагического вида женщина, с головы до ног закутанная в тёмно-фиалковую одежду. Факельщиками были и все мужчины, участвовавшие в большом шествии, важном моменте праздника – привод в святилище девственницы: шествие, которое шло через весь остров и посёлок служителей храма, а затем к квадратному двору столпа – кадуцея³⁸.

В наступавший час карнавал развёртывался в искусную и действительно достопримечательную факельную пляску. Двигаясь налево девятью витками спирали, хоровод дымящихся огней кружил вокруг белой вершины столпа. Через руки пляшущих человечков – повторяя все изгибы вращающегося диска – тянулась огненная лента. Увенчался этот выход подлинным фейерверком ловкости. Корибанты стали перебрасывать факелы из центра винта к его краям и обратно, без единого промаха. Ловкая игра факелами доставляла молодёжи удовольствие. Юноши, участвовавшие в спиральной пляске – в девичьем образе, а девушки – одеты юношами. Тут отождествление ДУУМВИРУ – двуполость жизни. Закутанные в фиалковые покрывала, как негодующая мать, они стали выражать негодование, потрясая факелом, что представлялось особенно страшным из-за надетых ими масок; леденящее сердце скорбь. Кроме того, у юношей под покрывалом были поддельные, как у беременных, животы, что изображало под сердцем матери растущий плод.