Heathershaw J. Of national fathers and Russian elder brothers: Conspiracy theories and political ideas in post-Soviet Central Asia // The Russian review. – N.Y., 2012. – N 71, October. – P. 610–629.

Joseph J. Governmentality of what? Populations, states and international organizations // Global society. – Abingdon, Oxfordshire, 2009. – Vol. 23, N 4. – P. 413–427.

Joseph J. The limits of governmentality: social theory and the international // European journal of international relations. – L., 2010. – Vol. 16, N 2. – P. 223–246.

Larson D.W., Shevchenko A. Russia says no: Power, status, and emotions in foreign policy // Communist and post-Communist studies. – Oxford, 2014. – Vol. 47, Iss. 3–4. – P. 269–279.

Lane D. Soft power, dark power, and academic cooperation // Дискуссионный Валдайский Клуб. – 2014. – 10 November. – Mode of access: http://valdaiclub.com/russia_and_the_world/73844.html (Дата посещения: 15.04.2015.)

Laruelle M. Conspiracy and alternate history in Russia: A nationalist equation for success? // The Russian review. – N.Y., 2012. – N 71. – P. 565–580.

March L. Nationalism for export? The domestic and foreign-policy implications of the new 'Russian idea' // Europe-Asia studies. – L., 2012. – Vol. 64, N 3. – P. 401–425.

Mearsheimer J. Why the Ukraine crisis is the West's fault // Foreign affairs. – N.Y., 2014. – September – October. – Mode of access: https://www.foreignaffairs.com/articles/russia-fsu/2014-08-18/why-ukraine-crisis-west-s-fault (Дата посещения: 27.05.2015.)

Merlingen M. Foucault and world politics: Promises and challenges of extending governmentality theory to the European and beyond // Millenium: Journal of international studies. – L., 2006. – Vol. 36, N 1. – P. 181–196.

O'Mahony P. Habermas and communicative power // Journal of power. – Abingdon, 2010. – Vol. 3, N 1. – P. 53–73.

Raikka J. On political conspiracy theories // The journal of political philosophy. – Oxford, 2009. – Vol. 17, N 2. – P. 185–201.

Simes D. Reawakening an Empire // The national interest. – N.Y., 2014. – July – August. – P. 5–15.

Shakleyina T., Bogaturov A. The Russian realist school of international relations // Communist and post-Communist studies. – Oxford, 2004. – N 37. – P. 37–51.

Shlapentokh D. The great friendship: Geopolitical fantasies about the Russia / Europe alliance in the early Putin era, (2000–2008) – The case of Alexander Dugin // Debatte: Journal of contemporary Central and Eastern Europe. – L., 2014. – Vol. 21, N 1. – P. 49–79.

Starobin P. The eternal collapse of Russia // The national interest. – N.Y., 2014. – September – October. – P. 21–29.

Voeten E. What do policymakers want from academics // The Washington Post. – Washington, D.C., 2013. – 25 September. – Mode of access: http://www.washingtonpost.com/blogs/monkey-cage/wp/2013/09/25/what-do-policymakers-want-from-academics/ (Дата посещения: 15.04.2015.)

Weidner J. Governmentality, capitalism, and subjectivity // Global society. – Abingdon, Oxfordshire, 2009. – Vol. 23, N 4. – P. 387–411.

Widde N. Foucault and power revisited // European journal of political theory. – Thousand Oaks, Calif., 2004. – N 3–4. – P. 411–432.

Политическая наука в институтах РАН: институциональное измерение и наукометрические показатели 1

Советская, а позже российская политическая наука с момента своего становления была самым тесным образом связана с академическими институтами. Здесь работали многие ее создатели, формировались исследовательские программы, начинало складываться научное сообщество, возникала и собственно институционализация. Об этом говорится в целом ряде публикаций историко-научного, мемуарного и науковедческого характера [Воробьев, 2004 а; Пляйс 2007; Черкасов, 2000 и др.], где академический исток политологии в современной России раскрыт весьма убедительно и достаточно подробно. Сложнее дело обстоит с объяснительными компонентами, относящимися к проблематике последующего развития политической науки в России. Как правило, в работах на эти темы в целом констатируется восходящий тренд ее развития, особенно в рамках ряда субдисциплин, а также отмечаются различные проблемы интерналистского и экстерналистского характера [Воробъев, 2004 b; Ильин, 1999; Шестопал, 1999; Патрушев, 2004; Пляйс, 2002; Политическая наука в современной России… 2004; Политическая наука в России… 2006; 2008 и др.]. При этом тема академической доминанты и роли академических институтов в развитии политической науки, столь важная на этапе становления, если и не исчезает совсем, то начинает звучать приглушенно2. Значит ли это, что академическая составляющая в этом развитии ослабевает? С чем это может быть связано? Какое влияние это может оказать на экспертные возможности политической науки в России в перспективе? Эти и другие подобные вопросы, на наш взгляд, актуальны сегодня, а ответы на них пока не очевидны – особенно если учитывать проблемный контекст, созданный институциональной реформой академической науки, проводящейся властью в последние годы.

В данном материале мы намерены уделить внимание следующим сюжетам. Во‐первых, отметить основные вехи процесса академической институционализации политической науки в постсоветский период; во‐вторых, рассмотреть формальную структуру этой институционализации, представленную в институтах РАН в настоящее время; в‐третьих, охарактеризовать особенности этой институциональной организации в аспекте влияния на институционализацию отечественной политической науки, в том числе на научное обеспечение ее экспертных возможностей. При этом не ставится задача подробного историографического исследования процесса ее становления или описания текущего состояния в жанре справочного пособия или эмпирического исследования в духе социологии науки. В анализе этой проблематики предполагается использовать в основном методы институционального рассмотрения форм организации науки, а также количественные методы наукометрии, в отдельных случаях обращаясь к методам исторического и тематического обзора.

Советская модель институционализации науки через государственную Академию наук в современных исследованиях рассматривается неоднозначно. По ней высказываются как критические [Хромов, 2002; Мейсен, 1990; Белановский, 2005], так и противоположные им суждения3. С нашей точки зрения, важно подчеркнуть, что при всех недостатках она строилась с учетом ряда важных черт академизма, выделяемых как в историко-научной литературе [Пономарева, 1999], так и в литературе классической мертоновской традиции социологии науки [Меrton, 1972; Merton, 1977; Storer, 1966; The Cambridge history of science, 2003; Парсонс, 2002; Мирская, 2005; Мотрошилова, 2010; Философия науки, 2010; Социология науки, 2010]. Прежде всего, это конституирующая и координирующая роль академий в развитии науки, обеспеченная адекватным природе самой науки авторитетом академического знания; более рельефно выраженные в академии признаки науки как таковой: автономия и этос науки, престиж научной профессии, фундаментальность и строгость академического знания и др.

Несмотря на серьезные проблемы, конфликты и даже трагические эксцессы (репрессии против ученых, разгром ряда научных школ, направлений и др.), академическая модель организации науки сохранялась в СССР длительное время и демонстрировала заметные на мировом фоне успехи советской науки. За академической наукой были закреплены в основном функции фундаментальных исследований, координирующие и направляющие функции в науке, она отличалась и большей автономией и свободой поиска на переднем крае исследований, связями с мировой наукой, обладала рядом статусных привилегий.