— Можно с тобой посидеть? Вздрогнула от неожиданности. Она думала, что и Феоктистов благополучно почивал. Он громче и звонче всех гикал, гукал, чаще всех щупал и щипал пышногрудую блондинку. Нет, надо же, не спит, даже не сильно вроде пьян.
— Зря баньку не опробовала, хозяюшка, — прогудел он, садясь к столу. Промолчала. Она так любила одна поздно вечером сидеть на террасе, пить крепкий чай, вслушиваться в далекие звуки ночи, вдыхать запахи травы, тихого дымка… А этот Феоктистов все испортил.
— Чайку бы, а? — он был явно настроен на общение. Она поднялась, налила, поставила перед ним на стол стакан в старинном подстаканнике, подвинула к нему вазочку с клубничным вареньем: им Серафима баловала Муру. Феоктистов, улучив момент, схватил ее крепко за руку, а другой, огромной своей лапищей, накрыл ее холодную коленку.
— Это еще что такое! — она дернулась, вырвалась. Но не ушла. Любопытно, наверное, стало — что последует.
— Гордая! — с одобрением пробасил он, убирая мохнатые лапы. Опять помолчали.
— Твой-то сегодня как петушился — всю вашу семейку с понятно чем смешал! — Феоктистов, видимо, хотел выглядеть культурным, исключая из своей речи привычnote 210 ный для него мат, этот гнилостный мусор, как называла заборную лексику Наталья, поднятый и выброшенный ураганом из черных дыр подвалов и подворотен и заполнивший теперь все этажи жизни.
— Чего он так против вас всех попер? Мура и в самом деле, выпив, стал сначала расхваливать свою пивную работенку: я всем нужен, без меня народ звереет! А затем с еще большим пылом поносить всех Ярославцевых: Антона Андреевича он назвал лентяем и неудачником, Сергея — шизиком, нормальные люди не стреляются, а Митю тихой сволочью: бабу обрюхатил, кукушонка в чужую семью подбросил, а сам слинял, собирается жениться там уже на какой-то молодой и привлекательной, будет открыточки слать к праздникам с видами архитектурных памятников.
Понятно, это в Мурином репертуаре — подслушивать разговоры Натальи и Ритки! А вдруг Мура надумает про дать секретик о кукушонке Лене, это же будет катастрофа!
— Все это неправда, — сказала, — обе девочки у нее от законного мужа.
— Рассказывай!
— Если ты такое скажешь Лене, он тебя просто убьет! — Мура трусливый, теперь будет держать язык за зубами.
— Причем не сам, а наймет. Мура вздрогнул и часто-часто заморгал. Ей, разумеется, от него тоже досталось: и хозяйка она дрянь, все делает бедный Мура, а в постели… Тут она прервала. Имей совесть, Дмитрий.
— Два Дмитрия в одной семье, — прошелестела блондинка, погладив Муру сладким взглядом. Он, видимо, казался ей очень респектабельным — крупный такой, с курчавой купеческой бородой, с бизнесом выгодным, да еще и жертва преследований, кандидат наук, Мура успел поведать, как его в застойные времена ушли из института, он, видите ли, выступал против начальства, какая-то note 211 очередная фантазия, он же псевдолог, Наталья-то знает, что это такое: ради красного словца наплетет с три короба, лишь бы себя возвысить. И здесь — унизил всех Ярославцевых, а себя вознес.
— Да, — сказала Наталья, — два Дмитрия. Только один — лже-Дмитрий. Мура аж подпрыгнул: «Я, конечно?!»
— А что, — Наталья усмехнулась, — Марина Мнишек бы тебя полюбила, в тебе что-то есть. — Она мельком бросила взгляд на блондинку: та вожделенно пила глазами Муру.
— Ну, если так, — миролюбиво протянул он, налил всем и себе вина. — Только ты на Мнишек не тянешь! Корма маловата! Она встала и вышла. Выбрала себе в мужья хама. Хорошо Мите о них судить: наивные, сентиментальные, фантомы… Хамы, и все.
— А че, у тебя ноги и верно кривые? — прогудел Феоктистов.
— Твой Жмурка поделился с народом.
— Колесом!
— А мне такие нравятся, — он закурил, достав из кармана черной кожаной куртки, измятую сигаретку. — И чтобы глазенки, как у тебя — злые!
— Это они сейчас злые! — намекнула она. Что-то загрохотало в комнате, послышался смех блондинки.
— С кровати слетела, — заржал Феоктистов, — ядреная телка.
— Тебе она очень подходит, — вдруг с непонятной досадой сказала Наталья, — вам всем такие нужны!
— А если мне ты подходишь, — он, осмелев от ее досады, встал и качнулся к ней, окатив жаром и винным перегаром. — Если ты мне давно нравишься. — Он поймал лапой ее подбородок и попытался своими толстыми губами дотянуться до ее полудетского рта. Она отпрянула, закрылась стулом, громко шепнула: уйди, а то Мурку разбужу. note 212 Летняя ночь…
— Ну и зря. — Он бросил окурок в стакан. — Сейчас бы покувыркались в траве славненько! Мурке бы рога наставили за его треп! — Он затянулся дымом. — Знаю, знаю, ты не такая. Может, тем и нравишься мне: недотрога. Тоже был август. Август ли?..
Феоктистов не стал больше приставать к ней, повернулся, тяжело сошел с крыльца, сходил за дом, возвратился
— и, не оглянувшись на нее, стоящую с бледным лицом в глубине террасы, ушел в дом. А смех блондинки зазвучал вновь — хрипловатый, низкий. Потом раздалось пение: это Мура своим тоненьким голоском затянул «Калитку », а женский хрипловатый голос ему подпел.
Наталья села. Ее бил озноб.
Отвращение. Ко всему. К себе. К себе. К себе.
Потом зашла в дом, поднялась на второй этаж, заснула, когда уже рассвело. Проснулась от сна: какой-то мужчина стреляет из ружья, вроде Феоктистов.
Оказалось, хлопнула дверца машины. Компания собиралась в город. Мура уезжал тоже.
Наталья еще с вечера всех предупредила, что останется на даче. С каким-то непонятным сожалением слушала она, как басисто хохотал Феоктистов, и отвернулась, увидев, что он обнял блондинку волосатой своей граблей. Тоненький голосок Муры что-то въедливо доказывал. Наконец — уехали. Она закрыла ворота, остановилась, посмотрела, как ремонтируют соседнюю дачу. Пахло смолой, свежим деревом, дымом костра. День был серый, возможно, пойдет дождь. Она убрала всё со стола, с отвращением сложила в старую сумку пустые бутылки, вымыла пол.
Ей внезапно стало страшно одной, здесь. Но это Мура, несмотря на свою конкретность и непонимание абстрактных узоров жизни, мог бояться привидений. Она же всетаки врач. Сергей из могилы не встанет. Мертвый, в гробе мирно спи.
note 213 * * *
Наталья поднялась на второй этаж: красиво. Очень приятные обои: золотистые, с едва заметным выпуклым орнаментом. Почему-то вспомнилось, как любит Мура придумывать свои витиеватые подписи — то один завиток сюда, то другой… Мертвый в гробе. На стене старая Митина работа — дачный пейзаж: ванна желтоватая с желтозеленой водой словно медленно уплывает по легкой ряби желто-голубой травы, по которой бродят ленивые солнечные блики лучей, не освещающих старую ванну, прикрытую синеватой тенью листвы. Ни кустов, ни деревьев на полотне. Лишь тень листвы, лишь рябь истомленной от долгой жары чуть примятой травы. Мирно спи. На втором этаже они поставили диван, накрыв его клетчатым пледом, пушистым, коричнево-рыжим. Здесь будет жить Митя, так решила она. Где бы он ни был — он приедет сюда. Светло-желтые, солнечные шторы на округ лых окнах; плетеное кресло-качалка в углу, чуть скошенный потолок, — здесь так хорошо теперь.
Она спустилась по деревянной лесенке, сделанной красиво, в форме двух вееров, образующих золотистую восьмерку, и прошла сначала в комнату бабушки — здесь она жила каждый год с мая по конец сентября. Ее диванкровать, полки с книгами и журналами, круглый старинный стол с черными гнутыми ножками, на окнах голубоватые шторы, выцветшие уже, но пусть пока повисят, к следующему лету Наталья купит другие. А может, снимет домашние, темно-зеленые, — они делают столовую мрачноватой, а на даче, среди листвы, цветов и травы, будут глядеться веселее.
Вот куда бы деть этот старый комод? Громоздкий и бесполезный. Она с улыбкой вспомнила — Митя, уезжая, пошутил по телефону — самое время открыться комоду!
— а ведь и правда, подметая, она нашла какой-то ключик. Стоит никчемная гробина. Куда же она ключик положила? Или выбросила с мусором?
