note 205 плаксиво сказала Наталья, покусав губы, и я обязана буду его принимать. Не загадывай, сестра, Митя усмехнулся, сегодня в калейдоскопе один узор, а тряхнет его чья-то рука — и узор иной. Мура говорил, кивнула она, что и сам боится, в нашей стране в любой момент могут тряхонуть, поэтому торопится сколотить капитал. Урвать, пока деньги прямо на дороге валяются, — вот его цель. Мне бы радоваться, ведь муж, а мне противно!..
— Я о другом. Или почти о другом.
— То есть ты предлагаешь мне на все закрывать глаза? То есть, внутренне презирая, просто использовать их, делая вид, что я считаю какого-нибудь Феоктистова королем? Так? Но это же ложь! — она запнулась. — И ложь безнравственная!
— Не волнуйся, сестра, — Митя потрепал ее по плечу.
— Ты вполне можешь никого не обманывать и никого не использовать. У тебя есть свобода выбора. — Он улыбнулся.
— А Феоктистов не пропадет! Но сегодня он — король, а завтра окажется на том самом месте, на котором и должен быть — разбогатевший продавец пива…
— Но как долго этого завтра ждать?!
— Не майся ненужной рефлексией — пусть он помогает строить баню, пусть покрикивает на Муру. Значит, ему это выгодно, раз он за работу взялся. У них с Мурой своя игра.
— Я вот все переживаю, правильно ли я сделала, что отдала сад Томе, а нам оставила дачу? Кирилл, конечно, сможет жить у нас каждое лето…
— Тома — прекрасный садовод, она, между прочим, часть урожая уже несколько лет тайно от нашей семьи реализовывала на рынке. А Кирилла запишите собственником четверти дачи, вот и все. И совесть твоя успокоится.
— Откуда ты узнал, что Тома торговала овощами?
— Сам увидел случайно, вот и все.
— И никому не сказал!
— Все нужно говорить вовремя.
— Митька! — Наталья поглядела на него с каким-то детским испугом. — Я никогда бы не предположила, что note 206 в сложной ситуации, причем ситуации совершенно бытовой, именно ты сможешь расставить все по местам!
— У меня школа, — он засмеялся, — я так давно общаюсь с Леней — мог же я кое-чему не только научить его, но и сам от него чему-то научиться, не считаешь же ты меня совсем тупым?
— Но я считаю, что Ритка твоя — пустышка!
— Не говори так. — Он нахмурился. — Возможно, все люди вообще — единый организм, и то, что психологи называют бессознательным, — наша общая духовная материя, просто в одних она гуще, сконцентрированней, а в других прозрачней. Рита есть Рита.
— Но, прости, о чем с ней можно говорить?
— А с женщиной вообще не нужно говорить! Шутю. И вообще, ты просто ревнуешь, сестра!
— Но, по-моему, — Наталья вдохнула воздух, — ты к ней охладел! Точно туман пролетел, осев мелкими капельками на его лице. Он не ответил.
— Митя, — заговорила она вновь, — когда по участку шныряют эти сомнительные Феоктистовы, мне кажется, что наша дача уже не та, они заглушают какую-то нежную мелодию нашего детства! Ну, что ты улыбаешься? Это ведь ужасно — сейчас они везде! И там, где сидела наша бабушка с книгой, где вели мы с ней вечерние беседы, где ты делал свои первые наброски, — всюду они! Они! Только они!
— А ты воспринимай их как фантомы: возникли, достроили дом — и вскоре испарились.
— Скорее бы!
— И вообще, ты слишком дурно к ним относишься: они — очень живые и очень сентиментальные люди, хотя всё, что лишено утилитарного смысла, для них не существует. Представляешь, какая плоская реальность, в которой они движутся, их можно и пожалеть. Их агрессивность от близости к первобытности, которую они еще в себе не изжили… Но верят, я тебя уверяю, в романтическую любовь, ту пошлую романтическую любовь, восnote 207 петую плохими шлягерами… Им суждено еще множество воплощений, чтобы наконец хоть что-то начать понимать. А Феоктистов, — Митя опять засмеялся, — вспомнишь мои слова, еще тебе признается в пылких чувствах!
— А где будешь ты?
— Я уезжаю через неделю. Суздаль, Владимир… Золотое кольцо!
— Вот почему ты нарисовал золотые кисти куполов! Да?
— Они мне снятся и снятся.
— А мне сегодня приснилось, — вспомнила она, — что я прихожу с Мурой в какой-то магазин, нас встречает женщина, по виду, знаешь, из серии роскошных блондинок, уводит Муру, а я жду их, жду, он из двери выглядывает, говорит: я тут за товаром — и вновь исчезает, а я жду, жду — так и не дождалась, вышла из магазина, вроде это раннее утро, иду к остановке автобуса, автобус подъезжает, я почему-то сначала медлю, а потом бегу к нему, боясь опоздать, заскакиваю, но обнаруживаю, что потеряла туфли, и вроде в салоне я совсем одна, но, приглядевшись, замечаю мужчину… он понравился мне во сне. И просыпаюсь. * * *
…И проснулся Антон Андреевич, как хорошо, тюлевые шторы плыли, как Млечный путь, ночь дышала теплом — и чудилось: тихий дом по небу плывет и плывет без весел и парусов; женщина в белой шали, как долго ты здесь ждала, глядела в окно на дорогу, я твой силуэт узнал, мы встретились так случайно, я для тебя один из странников незнакомых, путник ночных дорог, сбросивший груз свой угрюмый, ставший теперь никем, я — никто, и когда качает ночь наш дом над тихой рекой, меня нет на Земле, я чувствую небом себя ночным, себя я чувствую вечным созвездием Гончих Псов, и трава, что вбегает прямо на наше с тобой крыльцо, и волна, что лижет, ласкает руки твои, и та звезда, что над нами нахохлилась сонным птенцом, и сама ночь приникает к белым коленям твоим — всё, всё приникает
note 208 к белым коленям твоим. Свет их, лунный, далекий, в детстве приснился мне, и долго-долго сомнамбулой брел я на серебряный звон, мне приходилось часто останавливаться в пути, и на каждой станции некто встречал меня, я притворялся то мужем, то сыном, то кем-нибудь, но, сбросив свой груз непосильный, стал я самим собой, я поспешил, пусть поздно, на далекий серебряный зов, на свет полуночный тихий круглых коленей твоих, я все забыл, я не знаю, кто были спутницы те, что оставлены мной на станциях, что позабыты в пути, за млечность легкого тюля, за голос твой золотой, я не помню, были иль не были дети в пути со мной, кажется, были два мальчика, а может, девочка шла, нет, вроде бы я оставил на станции свой чемодан, там был альбом с фотографиями чьих-то детей, но чьих? Разве так это важно, то были дети Земли, мне некуда возвращаться, я прекрасный никто, я только полночный странник, по облакам плыву, я песчинка, я знаю: мы с тобою, соединясь, станем ракушкой жизни на берегу небес. А сейчас как хорошо лежать на дне этой теплой ночи, все роли свои забыв, я сыграл их неважно, не так, как хотела бы милая мама моя, был я неважный сын, ученик нерадивый и прочее… все не так, играл я все роли лениво, всё суета, всё сор, а теперь я свободный странник, бродяга, нашедший свой дом. Твоя белая шаль светила северным снегом мне в детстве и цветом яблони в юности, и лицом медсестры, склонившейся над алым полем войны, и крымскою белой чайкой, и тихой астрой тоски, и, наконец, ракушкой на синем небесном дне. Кто-нибудь нас оты щет когда-нибудь, может быть, мы прошумим о свободе, о тихой морской любви, Господи, если Ты был бы, Ты бы понял меня, я проснулся сегодня никем, как прекрасна ночь, в белых створках ракушки млечный струится тюль.
* * *
…В лунном свете смородиновые кусты — как негатив, на крыше ртутный отблеск, глуховатый стук шишек, срывающихся с ветвей, а на душе тихо. Мура спит. Сомнительная парочка Муриных новых знакомых — в дальней
note 209 комнате. Она — яркая блондинка, продавец, он — бывший официант, а сейчас бизнесмен, владелец кафе, собирающийся прикупить магазин, где работает блондинка.
Наталья на террасе одна.
Тихо в душе. Конец августа, уже холодно по ночам, но сегодня удивительно тепло. Тянет слабым дымком — Мура топил баню, все, кроме Натальи, дружно парились, гоготали, прыгали полуголые по участку.
Запахи травы уже приглушены. От чая со смородиновым листом идет такой приятный аромат. Аромат уходящего лета.
