Сестра моя, впереди — много радостных встреч. Брат мой, не покидай, не покидай меня. Сестра моя, путь далек; груз памяти сбросил я в море и там, на песчаном дне, он будет века; если бы знала ты, как был этот груз тяжел, боль, и вина, и страх — все остается здесь, сколько я пережил, о том не знает никто, но, сестра моя, путь далек, груз памяти сбросил я, и там, на далеком дне, он пребудет века.
Брат, не покидай меня.
Сестра моя, путь далек.
Брат мой.
Сестра моя.
Они давно уже молчали. Подлетали чайки и садились на край глиняной площадки, как белые часовые. Робкая, вечная попытка мечты — воссоединить разорванные, загадочные связи всего живого. Да, ты права. И ты прав.
Они улетали утром. Ночью не спали, бродили возле аэропорта, Наташа много курила, а Митя вглядывался в ночные лица.
— Не из таких ли впечатлений родилась твоя «Лихорадка »? — спросила его Наташа уже гораздо позже, когда note 192 забылось многое. Но не море, которое они обрели в обмен на утрату. — Я помню то время: толпу лихорадило, падало доверие к правительству, открыто расцвел поры порок…
…Как поганки, молниеносно заполнили массовое сознание сомнительные идеалы: женщины свободной профессии затмили кинозвезд, романтичные официантки, всегда любившие бессеребренников-поэтов, полюбили бандитов, спекуляция, мошенничество стали синонимами деловитости, а беспринципность — умения жить. И той ночью сновали вокруг аэропорта торгового вида парни, вылавливая миниюбочных и черночулочных юных красоток, страстно мечтающих о головокружительной карьере модели, велись какие-то быстрые и как бы случайные переговоры, проигрывались в кустах крупные суммы, срывались с места и тут же на огромной скорости исчезали черные машины…
— Это не мой мир, — шептала Наташа. — А где же мой?
— Только зарождается. — Митя коснулся нежно ее во лос. — Придется ждать. И долго ждать. Но все лучшее всегда впереди.
— И наконец мы сели в самолет, и все было как всегда: полнеющая стюардесса, и дежурная курица на завтрак, и сосед, от которого несло перегаром, и орущий ребенок. …Но об этом тут же забывалось — мы летели в рассвет
— в иллюминатор уже видна была далекая красная полоса, и я подумала: все всегда во все времена начинается кровью — так рождается ребенок на свет, так проступает первая полоска зари.
— А ты задремал.
— И знаешь, что мне тогда приснилось? Стою я как будто на дне песчаной воронки, возле чьей-то могилы, кажется, кто-то есть со мной, может быть, то была ты, и внезапно понимаю, что не знаю, как выбраться из воронки, не потому, что ее абсолютно одинаковые склоны круты, нет, они достаточно пологие, но оттого, что я не знаю — к у д а идти. И тут появляется на склоне женщина, я вижу только ее спину, она по-крестьянски, крест-накрест перевязана темным платком, ее тоже темная юбка спадает своnote 193 бодными складками, женщина идет вверх, и я понимаю — мне нужно ступать за ней, начинаю тоже подниматься, вдруг женщина исчезает — и когда я дохожу, наконец, до того места, откуда она исчезла, я вижу впереди раскинувшиеся улицы белого города — и понимаю, что вышел из воронки и что это мой город.
А когда самолет уже шел к земле, устало и напряженно гудя, когда ребенок опять заплакал, а полнеющая стюардесса склонилась над ним, Митя неожиданно сказал: «Видимо, внутренне я расстался с отцом гораздо раньше, а вернувшись душой к нему, потерял его вновь, уже навсегда ».
— Навсегда?! Она остро поняла: отца-то нет, они его не нашли! То сильное чувство вечной жизни, что поглотило там, у моря, их потерю, сейчас исчезло — и своя боль, разрастаясь, оказалась отнюдь не крохотной, а такой сильной, все увеличивающейся с их приближением к дому.
— Но ты уверен, он жив? — со слезами на глазах спросила она и вспомнила тот мертвый профиль, плывущий в облаках. * * * Дозвониться до Сергея Ритке уже хотелось принципиально.
— На даче он, — наконец отрезала Томка. Она вообщето толком не знала, где он, последние дни он запивался, его влажные костлявые пальцы, расстегивающие совершенно напрасно ее платье, тряслись. Куда-то он с утра исчез. Может быть, уперся на работу. Странно, что его еще не выгнали. Жалостливый у него шеф. Но в чине уже не повысят, точно. А может, уже поперли, а он скрывает?
Или взял отгул — он часто работал по выходным — и умотал на дачу?
Да катись ты, алкаш, куда подальше, жизнь ей ис портил, надоел, гад! Томка аккуратно сняла бигуди, поставила в кухне чай, сделала бутерброды. Пьянь, не может купить
note 194 новую плиту… Колбаса показалась ей чуть-чуть несвежей, надо бы поджарить, отравишься еще, бросила три кусочка на сковородку, туда же клочок маргарина. Импотентом уже стал, только мучает бабу, раздразнит, растревожит — и фигу! …Колбаса обжарилась, она попробовала: гадкая, невкусная, из бумаги! Но съела. А что есть? Недоносок только пьет! В холодильнике — пусто! Денег нет.
Она была дома одна, даже халата не надевала, ходила в трусах и футболке. Ее взгляд упал на собственные ноги — провела рукой — опять вылезли, зараза! — ну как у питекантропа!
Допила чай, взяла спичку, чиркнула о коробок — эх, как побежало пламя быстро-быстро! Кожа не успевала обгорать! Томка ловко вовремя гасила пламя рукой. Но пахло, пахло, и в самом деле, паленой шерстью. Тьфу.
Ага, решила Ритка, там-то тебя, голубчик, и застукаю. Уже созрел план мести. Она привезет фото Майки, намекнет Сергею, что девочка сильно смахивает на него, и пригрозит, что, если он не отдаст половину дачи Мите, она поднимет страшный скандал: сообщит на его работу — а его-то моральный облик должен быть незапятнан! Она набрала номер справочной вокзала: нормально, электрички
— через каждые двадцать минут. Майку забрала старая Дебора; Леня и свою мать стал склонять к отъезду. Ритку, откровенно говоря, все его разговорчики очень тревожили
— ладно, сейчас он хочет смотаться на разведку — уже двоюродный брат его мамаши, врач-гинеколог, с дочерьюсексопатологом съехали, и старик написал, что там не страна, а настоящий рай, тепло, Мертвое море, красота, одним словом, умирать там и то лучше, чем здесь жить. Съезжу, все разузнаю, решил Леня, заодно, кстати, свожу и картинки твоего Мити, пусть поглядят — пойдут ли они на рынке. Дебора тоже одобряла Ленино решение: «Здесь плохо будет жить, мне, старой, мудрой женщине, пенсии маленькие, а лекарства дорогие, тебя, Леня, в тюрьму упрячут, а дети будут сироты». Ладно, смирилась Ритка, пусть съездит, авось одумается, все-таки уже под сорок —
note 195 как начинать с нуля? Но волновалась, исхудала. На всякий пожарный разузнала все о директоре клуба — ага, вот почему вокруг него бабы хороводы водят — с женой расписан, но уже не живут. У него двухкомнатная, у нее тоже двушка на двоих с сыном. Мальчишке — шестнадцать, скоро не надо будет алименты платить, если разведется. Все есть — машина, дача. Сколько просила Леню — купи дачу, запиши на меня — нет, твердит, пока лишнее, там ведь нужно баню строить, то да се. А он — только все для себя — помешался на золоте, на бриллиантах, — сколько у него теперь чего, она толком и не знает. Разве любит он ее, свою жену Ритку?
Ритка начала активно прорабатывать «запасной вариант » — выкруживать директора. Она, безусловно, Митю страстно любит, но с ним сегодня — пан, а завтра — пропал. Кроме того, он — аполитичный. Леня, тот, было время, хотел в партию вступить, думал быстро пройти в директора магазина, сместить своего старикана, но хитрый шакал Михановский его приостановил, мол, я тебе по-отечески, рано еще, дорогой, понюхай жизни, да и мой тебе добрый совет — не торопись в партию, не дам тебе рекомендацию, времена смутные… Дед в конечном итоге оказался прав — рухнуло все, но карьеру-то притормозил. Леня бы теперь свой магазин приватизировал и ни о каком отъезде бы и не думал.
Однако у Лени голова на плечах, он и при социализме, и при капитализме выживет, а Митька — не опора, не поддержка, Юлия Николаевна, как я вас уважаю, вы были правы. Леня тогда сильно переживал, когда старый хитрец перекрыл ему с партией — вечно мне в последних ходить, — орал, — вечно — и в школе, и везде — я всех позади. А тут как-то вообще поразил Ритку — таким, как Митя, сказал, мне все равно не стать, талантов у меня, окромя коммерческого, никаких не имеется, так должен я, наконец, хоть материальным компенсировать то, чего не имею. Ритка даже села — у тебя что, перед ним ком
