Ленин вдруг оборвал свою речь, улыбнулся широко, радостно, азартно:

— Итак, товарищи, революция не окончена! Она продолжается, и мы с вами доведем ее до победного конца. Да здравствует революция!

Весь огромный зал так и вскинулся в едином порыве. Громовые восторженные крики потрясли сырые стены казармы. Солдаты бросились к трибуне, подхватили Ленина на руки и на руках понесли к выходу. Ликующая толпа окружила автомобиль.

И все вдруг увидели над головой сияющее солнце апреля и ощутили манящее дыхание весны.

НОЧЬ НА ПУТИЛОВСКОМ

Владимир Александрович Антонов-Овсеенко, три дня назад арестовавший Временное правительство, мчался в открытом автомобиле в Смольный по вызову Ильича. Последнее время он совсем почти не спал, и глаза его под толстыми стеклами очков сделались красными и слезились. На нем была кожаная потертая куртка; обмотанный вокруг шеи шарф развевался на встречном ветру.

Керенский наступал на Петроград. Ночью пришло сообщение о падении Гатчины: сводный отряд кронштадтских матросов и солдат Семеновского и Измайловского полков сдался противнику без боя. Казачьи разъезды Краснова уже приблизились к Красному Селу. А в штабе у Нарвских ворот чертова неразбериха. Никакой связи с частями, никто толком не знает, что делается на линии обороны, артиллерия все еще не доставлена, лошадей нет, Царское Село тоже занято красновцами. Хорошо, что прибыл Павел Дыбенко с эшелоном моряков, Дыбенко получил командование правым флангом у Красного Села. Он. Овсеенко, должен обеспечить победу на Пулковских высотах; весь вечер провел он там в частях Третьего стрелкового полка, в отрядах рабочей гвардии…

Машина идет легко, летит, как птица. Это роскошный «рено». По пути в Пулково они с Дыбенко конфисковали его у греческого консула. Подвернулся кстати. Да и что было делать? На повороте к заставе свой автомобиль вышел из строя. И тут как раз катит навстречу господин европейского вида в этом шикарном авто.

Дыбенко сделал знак остановиться. Подошел медленно, поглаживая левой рукой черную свою бороду, а правой привычно поигрывая кольтом.

— Весьма сожалею, но вам придется оставить машину. Она нужна революции.

Господин таращит глаза и бормочет что-то про греческого короля.

Пришлось объяснить ему по-французски:

— Военная необходимость. Во имя греческого пролетариата…

Хорошо идет консульское авто. Вот уже вырвались на прямой как стрела Суворовский. Впереди маячит колокольня Смольнинского собора. Поворот вправо — и Смольный. Все окна светятся огнями.

В коридорах толкотня, спешка. Легко угадывается напряжение, сдержанная тревога.

Ленин встречает торопливыми вопросами:

— Ну, как у вас? Что нового?

Он спокоен, собран, но глаза по-особенному внимательны, взгляд проникающе пытлив.

— Ничего не приукрашивайте. Говорите все, как есть. Опасность велика. Знаю. Важно сделать все, что в наших силах. Не упустить ничего!.. Ну-с, рассказывайте. Были в частях? Как оружие? Как настроение? Что известно о силах противника?

— У них не много сил, Владимир Ильич. Казачья дивизия Краснова — вот, в сущности, и все. Это сотен девять, от силы десять. Пехоты не видно. Но хороша артиллерия. Есть бронепоезд. Резервы из ставки застряли в пути. А к нам прибыл сводный отряд моряков — тысячи полторы. Народ отборный, отважный. Выборжцы дают отряд с артиллерией. Рабочая гвардия уже действует против Керенского у Пулкова. Но артиллерии нет, только винтовки. Опасен левый фланг, тут есть для Краснова явная возможность прорваться в город: стрелки колеблются, офицеры не внушают доверия… Распорядился срочно продвинуть смену. Очень важно обеспечить безопасность железной дороги на Москву, закрепить Колпино. Тут выручают путиловцы: обещали дать бронепоезд, точнее, бронеплощадки с зенитными орудиями. Это может сыграть решающую роль в бою.

— Но когда же дадут? Проверяли?

— Сегодня еще не успел. Обещали они крепко. Но лучше, конечно, убедиться лично. Не хотите ли?

— А что, если сейчас поехать, а? Правда, уже ночь, но там не спят же.

— Машина у подъезда. Поедемте.

Ленин поднялся и стал быстро надевать пальто, наброшенное на плечи.

И снова открытый «рено» уносится в тревожный сумрак петроградской ночи.

Холодный дождь налетает порывами вместе с ветром. Овсеенко ежится в своей жухлой тужурочке и кутает шею шарфом. Ленин всматривается в серую мглу городских улиц.

Гладкие мостовые центра сменяются булыжником окраины. Машина то и дело вздрагивает на выбоинах.

За Триумфальными Нарвскими воротами жмутся убогие рабочие жилища, мелькают линялые вывески: «Трактир», «Ночлежный дом». Тянутся дощатые старые заборы. Мрачно выступают из мглы темные кирпичные корпуса фабрик.

На перекрестках всюду красноармейские патрули. В жалких пальтишках, подпоясанных патронташами, озябшие, неутомимые и веселые. Несколько раз авто обгоняет группы людей с лопатами.

Ленин вдруг наклоняется к Овсеенко:

— Окопы должны рыть не только рабочие, но все население, в том числе и буржуазия. Трудовое принуждение — сейчас одна из наших главных задач. Это нечто большее, чем гильотины Конвента!

Овсеенко понимающе кивает, и в усталых глазах его вспыхивает незатухающий огонек воодушевления.

Вот и Путиловский.

Остановились у боковых ворот. В тишине слышно, как гудят цехи. На внутреннем дворе темно, грязь, завалы угля, шлака. Добрались наконец до завкома. Тут полно людей, оживленно, как в боевом штабе.

Антонов-Овсеенко не раз бывал тут, и его знают.

— Бронепоезд? Ну как же, готовим! Инженеры, правда, сбежали. Ничего, без них обходимся. Чертежи? Сделали и чертежи. Вот они. Да не лучше ли прямо в цех, там виднее.

И вдруг сбоку, на ходу, тихо:

— Товарищ Антонов, а это с вами Ленин, никак? Что же вы молчите?.. Владимир Ильич, может быть, митинг?..

— Нет, нет, товарищи, не время сейчас. Мы по делу… Так где он тут, бронепоезд?

Под высокими сводами огромного, казавшегося пустынным цеха он стоял у стены на путях, не бог весть какой грозный на вид, но уже ощеренный жерлами орудий, сдержанно блистая панцирем броневых щитов.

Человек восемь рабочих трудятся вокруг платформ, позвякивая гаечными ключами. Они углублены в работу и почти не замечают вошедших. Только один, постарше, отделился от остальных, подошел, сдвинул с мокрого лба на затылок засаленную кепчонку и стал показывать, как идет работа.

Ленин слушал внимательно, задавал осторожно вопросы, удивленно и одобрительно покачивал головой.

— Уйма смекалки, знаете, — обернулся к Овсеенко.

Потом спросил:

— Но когда же будет готово?

— Да к завтрему сделаем, Владимир Ильич, и сразу — на позиции. Орудие закрепить осталось, швы заклепать да эти отсеки для снарядов.

— Так, так, — Ленин с неожиданной легкостью шагнул на платформу, тронул рукой замковую часть орудия. — А стрелять удобно будет? Кстати, как вас по имени, отчеству?

— Меня-то? Да все Аверьянычем зовут: Аверьяныч да Аверьяныч. А так-то Чугунов я, Матвей… Интересуетесь, удобно ли стрелять-то? Так ведь себе делаем, не кому-нибудь.

— Себе? — оживился Ленин. — Это как же понимать, Матвей Аверьянович? В широком смысле или буквально?

— Да в любом смысле бери, а как ни повернешь, всяко для себя получается. Может, я завтра сам буду стрелять из этого орудия. А нет, так Федюша, сын мой, пойдет.

Он кивнул в сторону, к воротам, где прямо на земляном полу цеха теплился маленький костерок и юноша в стеганке и в треухе из мерлушки пристраивал на огне жестяной чайник.

— Молодой еще очень, не опасаетесь за него?

— Как же, Владимир Ильич, не опасаться? Сын — он ведь и есть сын, своя кровь. А только что выбору-то у нас другого нету.

— Да, выбора нет, — серьезно сказал Ленин, и маленькие золотистые искры как бы засветились в его зрачках.