Осенью 1943 года в элитной гостинице появился необычный гость: седой дедок в лоснящемся полесском кожушке, заношенных штанах и скрипучих сапогах, смазанных дегтем. Скрюченные полиартритом пальцы сжимали дымящуюся трубку. Гостя сопровождали двое сотрудников НКВД. Притом один осторожно нес потертый дедовский чемодан, перетянутый излохмаченной веревкой, а второй с подчеркнутым уважением поддерживал старика под локоть.

Формуляр на нового постояльца заполнял один из энкавэдэшников. Администраторша, которую вообще тяжело было чем-нибудь удивить, недоверчиво пробежала глазами запись и уточнила: мол, неужели новому постояльцу действительно девяносто девять лет… может, это ошибка?

– У нас в НКВД никогда не ошибаются! – прищурился первый чекист.

– Номер дайте самый лучший, из брони ЦК! И обязательно с видом на Кремль! – потребовал второй.

Испуганная администраторша хотела еще что-то спросить, но тут неожиданно подал голос странный гость:

– Тут тебе, девуля, не волки пердят, а люди говорят! – гаркнул девяностодевятилетний старик так, что хрустальные люстры в фойе испуганно звякнули. – Ключи от хаты давай!..

Не прошло и часа, как вся белорусская диаспора узнала, что в «Москву» заселился Василий Исакович Талаш. Тот самый, который стал прообразом Деда Талаша в знаменитой партизанской повести Якуба Коласа «Трясина».

Для литературно-художественного бомонда БССР эта новость была сопоставимой разве что с бомбежкой отеля «Москва» сотней «юнкерсов». Потому как все прекрасно понимали, чего от полесского дедушки можно ждать.

Народный поэт Якуб Колас сразу припомнил, как Василий Исакович нагло вымогал из него часть гонораров за «Трясину» – мол, автор без разрешений использовал мой светлый образ. Детский писатель, а по совместительству и председатель правления Союза Писателей БССР, Михась Лыньков еще не забыл про кляузы, которые Дед Талаш строчил лично ему – мол, автор «Трясины» преступно сфальсифицировал мои партизанские геройства, потому что на самом деле я в одном бою уничтожил не троих белополяков, как тот брехливый песняр написал, а целых пять. Певица Лариса Александровская до сих пор помнила, как на одном правительственном концерте зловредный дед заорал на весь Оперный театр, тыча пальцем на ее декольте – «у тебя, доченька, платье порвалось!» Прозаику Кузьме Черному тоже было что добавить, однако восемь месяцев, проведенных им в минской тюрьме НКВД, приучили его никогда и никакие воспоминания не озвучивать.

Вечером деятели культуры собираются в номере Михася Лынькова. Спокойная жизнь закончилась: от Василия Исаковича в любой момент можно ожидать самых невероятных художеств. Так что стоит подумать, как теперь жить с народным героем под одной крышей. Настроение у всех сумрачное, и даже армянский коньяк из ресторана «Москвы» не способствует его улучшению.

Первым, как и положено по рангу, высказывается Якуб Колас. И высказывается он в том смысле, что наши полещуки – люди страшные. Первое слово у них не «мама!..», а «дай!..», а слово «возьми!..» им вообще незнакомо. Рано или поздно нескромный Василий Исакович начнет в Москве требовать больше положенного. Что тогда про нас, советских белорусов, подумают партия, правительство и лично товарищ Сталин? Сидел бы этот болотный старец в своем Полесье, так нет – в Москву притащили! И зачем он тут только понадобился?!..

Михась Лыньков, поднаторевший в литературно-партийном строительстве, деловито поясняет, зачем. Дед Талаш – наше белорусское все. Партизаны-партизаны, белорусские сыны. Подвиг народа бессмертен. Живой символ, короче говоря. Тем более, что такого колоритного красавца с лесным колтуном не стыдно и в «Хронике дня» показать. А то и продемонстрировать какой-нибудь делегации союзников: пока вы там со Вторым фронтом преступно затягиваете, у нас уже столетние воюют! Потому и доставили старика с тайного лесного аэродрома в Москву по личному приказу товарища Пантелеймона Пономаренко, самого главного начальника партизанского движения при Ставке Верховного Главнокомандования. А в народные мстители, между прочим, полещук идти не хотел, его туда подпольный горком обещаниями заманил: мол, после победы получишь гектар покоса…

Кузьма Черный испуганно показывает глазами то на электрическую розетку, то на люстру: забыли, что в «Москве» даже у стен есть уши?.. Тут недавно один народный поэт выпил лишнего и ляпнул нескромно, так потом случайно выпал в лестничный пролет… Доумничаетесь!..

Разговор продолжается до самой ночи, однако ни стратегия, ни тактика дальнейшей жизни что-то не вырабатываются. Даже коньяк не в радость – так и остается в бутылке.

А Василий Исакович понемногу осваивается в элитной «Москве». С деревенской непосредственностью щиплет за задницы молодых горничных. Хозяйским оком присматривается к полезным гостиничным причиндалам – как бы их можно было использовать в пущах Полесья? И все время что-то требует и требует. У администраторши – чайник, у горничных – мыло, у завхоза – тряпье на портянки… Но сам, жмот такой, никому никогда ничего не дает, даже если по мелочи спросят. Вся гостиница видела, как один заслуженный генерал у старика прикурить попросил, так Талаш ему в ответ: «В рот тебе дышло!.. Свой огонь надо иметь!..»

Гостиничная публика посматривает на народного мстителя с уважительной опаской. Но с оценками не спешит. Все понимают: одно неверное слово – и лихой дедок их просто по стенке размажет. А еще понимают, что с таким народом нам никакие оккупанты не страшны. Это сегодня полещук нашему генералу в огне отказал. А что будет, если какой-нибудь гитлеровец потребует «млеко-яйки-шнапс»? Хана всему Вермахту…

Тем временем опытный партизан осваивает новые территории. В номере ему скучно, и потому Дед Талаш по утрам усаживается в своем этнографичном кожушке на гостиничное крыльцо, раскуривает трубку и осматривает пейзажи. На Манежной, как раз напротив гостиницы, стоит милиционер-регулировщик в длинном кожаном плаще. И всякий раз этот милиционер интересует дедка все больше и больше.

Наконец Василий Исакович выбивает трубку о крыльцо, поднимается и решительно направляется к регулировщику.

– Слушай, сынок, – щурится он на кремлевскую стену. – Говорят, что за этим зубчатым забором сам товарищ Сталин живет. Так скажи ему, что я очень хочу его видеть!..

– Товарищ Сталин действительно в Кремле, – с подчеркнутой вежливостью реагирует проинструктированный милиционер. – Но теперь он очень занят. Так что иди лучше, Василий Исакович, к себе в номер!

– Вот, всегда так: служи пану верно, так он тебе пернет! – раздраженно выдыхает старик. – И все-таки, если встретишь товарища Сталина – передай мою просьбу!..

На следующий день к фасаду гостиницы «Москва» причаливает длинный черный лимузин, из которого выходят двое чекистов – тех самых, которые и привезли Василия Исаковича на постой. Лица у них суровые и сосредоточенные. Синхронно попадая в ногу, чекисты неторопливо поднимаются по алой ковровой дороже на четвертый этаж. Один, как и положено по инструкции, становится слева от номера Деда Талаша и кладет руку на расстегнутую кобуру. Второй официально стучит в дверь.

– Гражданин Талаш Василий Исакович! – кремлевскими курантами разносится по гулкому гостиничному коридору. – Именем товарища Сталина приказываю вам немедленно открыть!..

Старика под сочувственные взгляды постояльцев волокут к страшному лимузину, и тот быстренько отъезжает в неизвестном направлении.

Спустя несколько минут у Михася Лынькова собираются все бээсесеровские ваганты и менестрели. В том, что бывший партизан, а теперь разоблаченный враг народа Талаш В. И. уже на Лубянке, никто даже не сомневается. И его признание в подготовке покушения на жизнь товарища Сталина – дело времени и следовательской техники. Довыпендривался, старый пердун! Довымогался, жадоба полещуцкая! Нет, чтобы в своем номере культурно выпивать да щипать молодых горничных за сиськи – так в Кремль ему захотелось!.. Так что теперь всей белорусской советской интеллигенции из-за этого престарелого вредителя одна дорога – в ГУЛАГ!..