И никогда не узнаю, что же случилось с Джимом.

Я крепче сжала руль.

Извилистая дорога, казалось, сама гнала меня вперед, за окошками мелькали пожелтевшие деревья на берегу, а потом внезапно открылся захватывающий вид на гавань с высокими белыми парусниками, похожими на стадо еще не вымерших единорогов. Я поражалась тому, с какой легкостью я вспоминала дорогу: за заправкой «Эксон» налево, дальше направо, на Эльм-стрит, еще раз направо на опасном перекрестке, потом мимо обшарпанных трейлеров, между которых натянуты веревки с бельем, и старых покрышек. Наконец деревья почтительно расступились, открывая взгляду изумительно красивое слияние моря и неба, которое на закате неизменно становилось розово-оранжевым.

И я очутилась на месте. Перед коваными воротами, украшенными буквой «У».

Они были гостеприимно распахнуты. Фонари по обеим сторонам ярко горели.

Я свернула на дорожку и поехала мимо дубовых ветвей, летящих мимо, точно ленты, выбившиеся из хвоста на голове, под свист ветра в открытых окнах. Еще один поворот – и моему взгляду открылся особняк, залитый теплым золотистым светом, сплошь из красного кирпича и шифера, с крылатыми горгульями, навечно примостившимися на крыше.

Подъехав к дому, я едва не расхохоталась при виде четырех машин, аккуратно припаркованных перед фасадом вплотную друг к другу. Все незнакомые, кроме принадлежавшей Марте «хонды-аккорд» с наклейкой на бампере: «Общая теория относительности рулит». В принципе, я без особого труда могла определить, где чья машина.

За это время я очень изменилась. А они, судя по машинам, – нет.

Я поглядела на себя в зеркало заднего вида и пришла в ужас: кое-как собранные в хвост волосы, потрескавшиеся губы, лоснящийся лоб. Будто я только что пробежала марафон, причем пришла последней. Я промокнула лицо бумажным полотенцем из рулона, который папа держал в дверце, пощипала себя за щеки, заправила за уши выбившиеся из хвоста пряди темно-каштановых волос. Потом взбежала по каменным ступеням и постучала в дверь специальным молоточком в виде латунной львиной головы.

Ничего не произошло.

Я нажала кнопку звонка раз, другой, третий, торопливо и не раздумывая, потому что знала: стоит заколебаться, как я утрачу мужество. Я камнем пойду ко дну, точно дырявый башмак, угодивший в омаровую вершу, и останусь там на веки вечные.

Дверь распахнулась.

На пороге стоял Киплинг. На нем были розовый парик под каре, голубая футболка поло, бермуды и пляжные шлепанцы. Дочерна загорелый, он жевал красную коктейльную шпажку, но при виде меня она вывалилась у него изо рта.

– Боже правый, ущипните меня кто-нибудь, – протянул он со своим южным выговором хлопкового плантатора.

В реальной жизни эффектные выходы не удаются. Вернее, удаются, но не так, как это представляется нам в мечтах.

Нам представляется нечто среднее между латиноамериканским телесериалом (восклицания, ошарашенные лица, размокшая тушь для ресниц) и выступлением Мерил Стрип на церемонии вручения «Оскара» (искрометный обмен репликами, объятия, все люди мира, слившиеся в экстазе).

В реальности же – ничего, кроме неловкости.

Мое неожиданное появление в Уинкрофте было сродни торпеде, выпущенной мимо цели. Я просчиталась и теперь бесцельно плыла по течению, готовая взорваться в любой момент, не поразив при этом цель. Стоя посреди вестибюля под роскошной люстрой в обрезанных джинсах, кедах и футболке, заляпанной «шурум-бурумом», я чувствовала себя дурой по сравнению с моими чистенькими, только что из душа, лощеными друзьями. Не надо было приезжать.

Они собирались на какой-то аншлаговый концерт в «Бравом матросе», пляжном кабаке, где мы в выпускном классе зависали на выходных, показывая липовые документы. Поэтому все приветствовали меня, не прерывая, однако, сборов. Я не могла отделаться от ощущения, что приехала не вовремя, и разговор не клеился.

Первым делом Кип обнял меня. Потом окинул вежливым взглядом, каким посетитель музея удостаивает крохотную, невзрачную картину, которую экскурсовод упорно превозносит до небес. Тут прибежала Уитли:

– Господи, Беатрис! – Она чмокнула воздух рядом с моей щекой. – Ты все-таки пришла. С ума сойти.

Красота ее оказалась еще более сногсшибательной, чем это отложилось в моей памяти. Джинсовые ботфорты на шпильке, модная мешковатая толстовка с гигантскими губами, расшитыми стразами, небрежно обрезанные черные шорты с бахромой, парфюм с нотками кожи и гардении. «Неужели эта красотка из глянцевого журнала когда-то была моей лучшей подругой?» – промелькнула у меня мысль. Сколько раз мы сидели с ней в школе Дарроу-Харкер после отбоя, пятнистые от крема для прыщей, в толстых шерстяных носках. Я рассказывала ей то, о чем не говорила больше никому. Теперь все это казалось внезапно вторгшейся сценой из другого фильма.

– Ну как ты, Би? – спросила она, сжимая мои руки.

– Хорошо.

– Вот уж сюрприз так сюрприз! Ну, в смысле, я не… я… Ой, блин. Надо же занести в дом сидушки с патио. Вроде дождь обещали? – Она поспешила прочь, тряхнув гривой длинных светлых волос, но, прежде чем скрыться в кухне, бросила на ходу: – Кип был прав. Он объявил, что ты свалишься как снег на голову, как герой, которого все считают мертвым, из фильма с кем-то типа Джейка Джилленхола в главной роли, но мы сказали ему, что он спятил. Я думала, ты скорее умрешь, чем захочешь видеть кого-то из нас. Ну вот, теперь я должна ему пятьдесят долларов.

– Сто. Сто долларов, – поправил ее Кип, вскидывая палец. – И не пытайся отвертеться, Лэнсинг. Что за манера – вечно всех динамить?

– Что? Ой, погоди. Надо дать Гэндальфу прозак, а то он все описает, пока нас нет.

– У Гэндальфа депрессия, – церемонно кивнув, пояснил мне Кип. – И раздвоение личности в придачу. Немецкий дог, который считает себя комнатной собачкой.

– Я помню, кто такой Гэндальф, – напомнила я вяло.

– Беатрис!

По лестнице босиком сбежал Кэннон, держа в руках кроссовки «Пума». На нижней ступеньке он остановился и тепло улыбнулся мне:

– Глазам своим не верю! Сестра Би собственной персоной. Как там Господь Бог?

– Ха-ха, как смешно.

Он тоже изменился. На нем была бессменная серая толстовка с капюшоном, форма всех хакеров, но не такая, как в Дарроу, – бесформенная, в жирных рыжих крошках от чипсов, которую он таскал, не снимая, по две недели кряду, когда пропадал в ледяном компьютерном классе, оборудованном в школьном подвале. Нынешняя толстовка была из кашемира. Кэннон стал широко известен в узком кругу, когда на втором году нашего совместного обучения обнаружил в операционной системе «Эппл» OS X ошибку: при случайном нажатии определенных клавиш экран «замерзал» и на мониторе появлялась фирменная эппловская заставка – сюрреалистический зимний пейзаж с голубым озером. Он окрестил ошибку «птичьей клеткой Кэннона» и попал на главные страницы миллионов тематических блогов Силиконовой долины. Я знала, что он поступил в Стэнфорд, на факультет информационных технологий, но после этого ничего о нем не слышала.

Кэннон соскочил с лестницы и обнял меня. От него пахло какой-то экзотической древесиной, как от дорогого паркета.

– Ну как колледж? Как мама и папа? По-прежнему держат маленькое кафе-мороженое?

– Да.

Он внимательно посмотрел на меня. Лицо его было непроницаемым.

– Мне оно всегда нравилось.

– Привет, Би, – послышался серьезный голос.

Я обернулась и увидела Марту. Она близоруко щурилась на меня сквозь стекла своих толстенных, как у безумного ученого, очков, придававших ее глазам известное всем сходство с всевидящими телеобъективами. Вместо всегдашних слаксов с бесформенной оксфордской рубашкой на ней были рваные черные джинсы и безразмерная футболка с немецкой надписью TORSCHLUSSPANIK – значения этих слов я не знала. Свои жидкие каштановые волосы она перекрасила в ядерно-голубой цвет.

– Привет, – поздоровалась я.

– Как ни смешно, ты совсем не изменилась, – протянул Кип; его улыбка была как крохотная пуговка на строгой обивке мебельного гарнитура в парадной гостиной. – Ты что, провела все это время в криозаморозке? Это просто нечестно, малышка. Я успел обзавестись гусиными лапками и подагрой.