Тогда я стал плакать про себя, чтобы никто не слыхал… Наконец, в доме вновь захлопали двери, затопали шаги — граф вернулся и лег спать… Мне велели лезть на печку, и кот свернулся рядом, рассказывая на ухо свои сказки…

Наутро тот же лакей, что относил портрет, опять запыхавшись, вбежал и крикнул: „Вишняков, к графу“. Граф в нижнем белье стоял у печки, грея зад… Рассматривая с большим любопытством, он пропустил меня на пять шагов и сказал басом: „Хорошо“. Я молчал, опустив голову. „Изуродовал меня навек, злодеем выставил для потомства, а? — продолжал граф. — Вчера в театре Николай Васильевич на меня пальцем указал. А ты понимаешь, что даже государю все известно? А?.. По-твоему, мне теперь нужно глаза себе выколоть? А?“ — Тут граф замолчал, и я увидел, как медленно он вытащил из-за спины мою тетрадь: „Ступай и допиши, — сказал он. — Потом зайдешь в контору, получишь вольную, а тетрадь оставишь мне…“ Ноги мои подкосились, я подошел к графу и поцеловал ему руку в последний раз».

Маленький петроградский чиновник Иван Кликушин, человек пожилой и почтенный, почти не выделялся бы из ряда обыкновенных людей, если бы у него не было одной странности: коллекционировать старинные картины, мебель, сервизы и книги.

Посетив его квартиру, уходили, недоумевая: как на маленькое казенное жалованье Кликушин ухитрялся обзаводиться разными дорогими вещами?

Дабы и читатель не задал автору рассказа подобного вопроса, поспешу заявить, что у Кликушина, как у всех смертных, была тетка, жившая где-то в глухой провинции и сумевшая за пятьдесят лет беспорочной постной жизни скопить около пятнадцати тысяч, которые по смерти ее естественно отошли к Кликушину.

Но скромный во всех отношениях Кликушин ничуть не совратился с пути истины, не стал проматывать деньги на кутежи и певичек, как это сделали бы, по крайней мере, 99 % его сослуживцев, а позволил себе только удовлетворять страсть к старине.

Вот на этой-то почве с Кликушиным и приключилось неладное.

В один из осенних вечеров Кликушин шел к себе в Саперный переулок. Шел дождь. Ветер забирался под шубу, щекотал неприятным холодком тело. На улицах было пустынно, и все прохожие, встречавшиеся Кликушину, бежали, втянув головы в плечи и воротники пальто, с таким видом, словно за ними гнался целый легион «гороховых пальто». Скверно было в природе; скверно было и на душе у Кликушина.

Как старый холостяк, он больше всех благ на свете любил уют своей квартирки, ярко пылающий, камин вкусный ужин и мягкий, ласковый бухарский халат.

Поравнявшись с магазином старинных вещей Лейбовича, Кликушин хотел было пройти мимо, но вдруг переменил решение и, открыв дверь, вошел в помещение, заставленное пузатыми бюро, письменными столами, золочеными креслами «ампир» и т. д.

— А, г-н, Кликушин, долго же вы не ходили ко мне! Я таки подумал: г-н Кликушин изменил старому Лейбовичу и пошел к его конкуренту, этому, чтоб ему икалось на том свете, Шмайзелю…

— Ничуть, г-н Лейбович, — ответил Кликушин, — я просто был болен.

— О! — Лейбович поднял палец кверху и, тряхнув в припадке сентиментальности седой бородою, промолвил:

— У меня таки сердце неспокойно было! Не дай Бог, — может быть, у вас летучая подагра?

— Нет, легкая простуда. Однако, что у вас новенького?

— Замечательные вещи! Такие замечательные, что только знатоку, как вы, и продашь. Вот, например, один из эскизов покойного Брюллова… Каков? А?

— Ничего… Только почему такая массивная, толстая рама?

— Пхе! В старину все делали массивным, потому что тогда люди были тяжелы на руку и раму могли поломать от восторга… Знаете, ведь это смешно, но верно.

Кликушин купил эскиз и пошел домой.

Кликушин заметил, что с того момента, как он приобрел картину, он совершенно лишился покоя. Она изображала приготовление к самоубийству. Самоубийца — молодой человек с длинными волосами и бледным, измученным лицом, сидел лицом к зрителю за письменным столом и, охватив голову руками, мутным взглядом смотрел на лежавший перед ним револьвер. Возле белел листок с несколькими криво набросанными строчками, — очевидно, — письмо.

Кликушин долго не мог понять, почему картина его так удручает, пока однажды, осматривая раму эскиза, не открыл в ней полого места. Там оказалась записка. Вот что было в ней написано:

«Петербург, 21 Января 1823 г.

Милый брат!

Ты никогда не прочтешь этой записки, но всегда дух, вложенный мною в нее, будет тревожить тебя и мешать твоему счастью с Лизанькой. Ведь я любил ее, а ты, воспользовавшись своим богатством, отнял ее у меня. Мне ничего не остается другого, как только самоубийство. Помни, брат, что ты не узнаешь ничего, но эта картина заставит тебя взяться за револьвер.

Твой Сергей».

В одном из кабачков Мюнхена, столицы Баварии, над пролетом широкой арки, у самого потолка висела афиша. На ней изображена была белокурая женщина в черном коротком платье. Чулки у нее были тоже черные, а туфли — с большими черными бантами. Впрочем, она откинулась назад и держалась всего на одной ноге, другую же, слегка согнув, подкинула вверх, словно танцуя или прыгая через веревочку. Бледное, как бумага, лицо ее до половины закрыто было черным веером, из-за которого выглядывали большие испуганные глаза… На что смотрит танцовщица с таким испугом — этого нельзя было определить, потому что вся правая половина афиши была оборвана, и широкая лиловая полоса окаймляла рисунок всего с трех сторон: сверху, снизу и слева.

Кабачок назывался «Kopfschmerzen»[20] и был не из важных. Посещали его одни студенты, да и то разве только самые забулдыги. На афишу давно уже перестали обращать внимание, и если кто-нибудь смотрел на нее, то все-таки можно было с уверенностью сказать, что он в это время не думает ни о сохранившейся ее половине, ни об оторванной.

Так бы и не произошло с ней ничего замечательного, если бы однажды вечером не зашел в кабачок некий поэт по имени Иоганн Вейс[21].

Было это довольно поздно. Иоганн допивал четвертую кружку пива и уныло мечтал о разных хороших вещах: о том, как было бы славно получить откуда-нибудь наследство, жениться на хорошенькой честной девушке и навсегда распроститься с Мюнхеном, а главное — перестать быть поэтом.

Так он думал, и с каждой минутой мечты его становились приятнее, а подробности будущего счастья выступали все явственнее. По привычке он уже начал шевелить губами, сочиняя восхитительную идиллию. Но вдруг кто-то со звоном столкнул со стола его кружку, и, очнувшись, новый наш Герман, вместо пленительной Доротеи[22], возле самого своего носа увидел прыщеватый нос и большие очки подвыпившего философа.

Блаженная улыбка медленно сползла с лица Иоганна. Опомнившись и не обращая внимания на извинения философа, потребовал он новую кружку. Но счастливые видения рассеялись невозвратно. Ему уже было скучно. Пристально глядя на танцовщицу, выпил он свое пиво и снова задумался. На этот раз он думал о том, что вся жизнь его — только выдумка, что навсегда обречен он жить вымыслами, тогда как другим достается на долю правда.

И стало ему так обидно, что он расплатился, надел шляпу и пошел к выходу.

— И никогда-то со мной ничего не случается! — думал он, открывая стеклянную дверь и выходя на улицу. — Разве что какой-нибудь дурень опрокинет на меня кружку…