Но в это время распахнулась дверь, встала на пороге гневная мамаша. Любочка обернула к ней взволнованное свое, с пылающими щеками и ртом, лицо.
— Перестать! — крикнула мамаша, и Любочка тотчас прикрыла ладонью трубку. — Ты девка или моя дочь? Прислуга на кухне со смеху валяется, да на телефоне, чай, все барышни уши развесили. Да ведь эдак тебя в газете пропечатают. Стыда-то…
— Да я бы все отдала, чтоб про меня в газете напечатали, мещанка вы старая! — ответила Любочка, со звоном повесив трубку.
IV
В одиннадцатом часу позвонили в парадном и, когда прислуга возвращалась, Любочка спросила ее — кто пришел.
— Да жилец новый, — ответила прислуга, — дурак какой-то: я с него пальто снимаю, а он меня как облапит; хоть ты, говорить, меня пожалей, весь день толку ни от кого не добился… А уж какой ему толк надо — не знаю.
— Вот как! — молвила Любочка и, подойдя у себя к боковой замкнутой двери, прислушалась… Комната жильца была соседней. Любочка различила за дверью шаги, покрякиванье, потом скрип кровати…
Жилец долго вздыхал, должно быть, лежа, потом затих. И Любочке стало вдруг ужасно любопытно, каков такой жилец… Уж не провинциальный ли помещик-богач: ведь намекнула же на это мамаша. А может быть, и американец. Вдруг Любочкино ухо различило странные звуки, потом слова. Жилец, оказывается, пел:
Темен, темен лес густой,
В нем бегут потоки.
Хочешь — спи, а хочешь — пой
Песенки далеки.
Ляг в траву, гляди в родник,
Ты в певучий дуй тростник —
Пой: «Приди, тоскую».
Нимфа белою рукой
Расплескает над собой
Воду ключевую.
Нимфа, нимфа, дочь ручья,
Выйдет, нежно застыдится;
Солнце за лесом садится…
Ты ж смотри — она ничья.
— Боже мой, это поэт, — прошептала Любочка. — Вот так случай. Он должен посвятить мне эти стихи. Обо мне заговорят… А пойти к нему разве? Смелости нет. А? Мамаша дрыхнет… Постучусь только и спрошу, нет ли книжки со стихами, на ночь почитать. В этом нет ничего предосудительного. Разговоримся, а потом…
Любочка поспешно попрыскалась духами, прихлопала ладонями волосы и, на цыпочках подойдя к двери жильца, чуть постучала.
— Кто? Женщина? — поспешным шепотом спросил жилец тотчас же и отворил дверь.
Перед Любочкой стоял, страшно косматый, давешний незнакомец, без пиджака; рубашка его была расстегнута и под нею широкая грудь покрыта густыми, как у барана, волосами…
Любочка ахнула, хотела бежать, но побоялась шума, да было и поздно: жилец за руку втянул ее в комнату, закрыл дверь, быстро сел на пол у Любочкиных ног, крепко обхватил ее колени и, закинув голову, умоляя, стал глядеть в глаза.
— Вы с ума сошли… Что вы делаете, послушайте! — зашептала Любочка, упираясь в его плечи.
— Я мечтал о вас, я для вас пришел, — сказал жилец голосом до того нежным и ясным, что у Любочки сразу пропал страх, осталось одно неистовое любопытство. — Не бойтесь меня: это я вас поцеловал утром. Милая! Я еще и за другими бегал; весь день; но все они отказались от меня. Не понимаю, что им, что вам надо? Вы женщины ведь, да? Ну, побоялись немного, побарахтались и уступили… Одна только почти согласилась полюбить, и то по телефону… Но зато она была принцесса, и такие штуки говорила, что мне стало совестно немного. Если бы я ее встретил…
— Так это я с вами говорила. Вам понравилось?
— Вы, принцесса… — начал было жилец.
— А вы не поэт? — поспешно перебила Любочка. — Скажите мне стихи; вы очень странный, но я вас не боюсь; я посижу у вас: ведь вы не тронете?.. Да и нельзя, все услышат, а я так завизжу… Ну-ну, и огорчился…
— Не понимаю я: к чему говорите, что вам надо? — с отчаянием сказал жилец.
Любочка засмеялась, высвободила ноги из ослабевших его рук, прошлась и села в кресло, подперев щеку…
— Наивный, — молвила она лукаво. — Что девушке надо? Девушки любят ходить около опасности, их нужно любить и ласкать, но не увлекаться слишком… нет, нет, милый поэт мой!
— Я не поэт, — еще более отчаянно сказал жилец, поднялся с пола и сел на кровать, нагнув, как баран, голову. — Поэты — мудрецы, они понимают всю вашу путаницу. А я только зверь. Обыкновенный сатир.
— Как — сатир? — спросила Любочка, подпрыгнув.
— Ну да, самый обыкновенный, и рога у меня есть, и копыта, все, что полагается. Леса повырубили, нимфы разбежались… где же нам жить? В города и уходим… А тут еще хуже…
Слушая, Любочка поднялась с кресла и стала около кровати.
— Милый мой, я для вас все сделаю, покажите копыто, — взмолилась она.
— Как все? — приободрился жилец.
— Ну, конечно, глупый. Ой, даже голова закружилась. — Любочка живо подсела на кровать и, погладив незнакомца по голове, нащупала рожки.
— Ай! — крикнула она. — Послушай, у нас будет слава и богатство…
И, страшно взволнованная, Любочка ощупала и косматые ноги, и копыта у незнакомца и, захлебываясь, блестя глазами, стала объяснять, что им немедленно нужно повенчаться, потом телефонировать в газету, чтобы прислали фотографа, сняться голыми в фантастической обстановке. На следующий день во всех газетах их портреты, а затем турне по Европе, ангажемент за сто тысяч долларов в Америку; Любочка танцует в костюме Иды Рубинштейн, а он — голый, показывая ноги.
Пока Любочка уговаривала так и мечтала, сатир все более огорчался, робел и угасал… Потом, удумав что-то, оделся и, не поднимая глаз, пошел к двери…
— Куда? — спросила Любочка и беспокойно поглядела на чемоданы жильца, на серебряный около умывальника несессер.
— А я вот сейчас вернусь, сейчас, — ответил сатир тонким голосом и вышел бочком в дверь.
— Смотри, возвращайся не поздно! Слышишь, я буду ждать, — крикнула Любочка строго.
Сатир, медленно спустясь по лестнице, вышел на тротуар, остановился у окутанного туманом фонаря, поглядел в обе стороны, где матовыми яйцами висели в тумане такие же фонарики, поднял голову к небу (его не было видно), поморгал, махнул рукой и пропал в темноте.
Алексей Толстой
СТАРАЯ БАШНЯ
I
Красный свет тепло играл на граненом хрустале, ласкал подбородки и руки гостей, наклонившихся к столу, и розовел в длинной седой бороде именинника, инженера Бубнова, сидевшего в кресле.
— Завод наш, милые мои гости, — рассказывал Бубнов, — самый старый на Урале: еще при Петре Первом построен главный корпус механического отделения, домна, которую зовут Матреной, и старая башня посредине озера. Раньше завод был богаче и больше, владельцы жили не по Парижам, а в крыле главного корпуса, богато и широко, и каждый год во время заводского праздника устраивали пир и зажигали разноцветные огни наверху башни. Но настала страшная година, пришла черная смерть в Россию, много народу погибло, перемерли один за другим и владельцы. Странная вещь, часы на башне звонили не переставая, тяжело и гулко, перед приходом черной смерти в темную, ветреную ночь, когда озеро ревело и хлестало через плотину. Их бросили заводить, боялись даже днем взойти на башню. Но перед каждым несчастней они выбивают медленно три раза. Вы, конечно, заметили, как белеет циферблат над озером: стрелки показывают ровно три…
Молодая учительница вздрогнула и взглянула большими глазами в темное окно.
Недавно приехавший из Петербурга инженер Труба наклонился к ее лицу и тихо засмеялся:
— Вы боитесь?
— Я не знаю, — сказала она и покраснела.
Заводский техник и золотопромышленник из Екатеринбурга стали пугать ее, подражая звону, а Труба встал на стул и гробовым голосом произнес:
