– Зато дочь Петра, Елизавета, изгнала проклятых чужеземцев.

– Куда же ей было деваться? Еще немного и сдохла бы Россия, как загнанная кляча. А ведь тоже – в мамашу вся, да и в папашу своего – замуж за хохла свинопаса, тайком, как воровка, ночью венчанная… И не успели вздохнуть – племянничка на трон, немчуренка… А Панин с сотоварищи – сынка его… уготовил…

– Ну да, не сладко русскому человеку в России… – иронично поддакнул ночной гость приговоренному к смерти.

– А сладко? – не обратил внимания на его ироничный тон Бакунин, – ублюдки, кто урвал кусок пожирнее, продали все, что могли, деньги вывезли, упрятали в Амстердамы… Детки их в Лондоне и Париже проживают наворованное, с Вольтерами беседуют, по Европам разъезжают… Кареты восьмерней, английской работы… Возведи Панин тогда на престол Павла – тут бы неметчина от края до края, русских вы бы под корень свели…

– Екатерина тоже не природная русская царица…

– Да уж… Четвертушку русской крови матушка выблядовала в Париже от ублюдка Бецкого… Ну да лучше Екатерина… Она под юбкою вон сколько молодцов держит. Ей бы «девичью игрушку» потолще, а с Гришкой Орловым да с Потемкиным этой «игрушкой» никакой немец не померится…

– А тоже разграбили Россию, все в алмазах да золоте…

– А пусть себе… Россия богата… А кто ж не разграбит, коли у корыта рыло втиснул. При верхах оно только дурак не награбит… А вот вам со всеми ложами вашими, и Панину, и Павлу – вот вам, накось выкуси.

Старик сложил фигу и вытянул вперед костлявую руку, так, что едва не достал Соколовичу до носа. Тот отклонил голову и спокойно сказал.

– Убери, старик, свою фигу, покажи ее самому себе в зеркало. Сами виноваты. Просрали бояре Россию своими толстомясыми седалищами, сапоги царю Петру лизали, немцев себе на шею посадить позволили, так теперь не на кого, кроме себя, жаловаться, смотрите молчком, как бабы на троне прое…ут то, что от этой России осталось.

– Это твоя правда, – вздохнул Бакунин, убирая руку, – известное дело… Дурака и в церкви бьют… И плакать не дают… Так и русского в России… И что верно, то верно, сами и виноваты… Ну, да я что мог – сделал. Панин в могиле… Мастерам ваших лож шеи свернули. Да и Павел трона не дождется… Так что поздно вы спохватились…

– Ну я то, положим, знал все это давно… Я не с ними, – вдруг покачал головой Соколович.

– Не с ними? – удивился старик, – что ж тогда пришел убивать?

– Так, как ты тогда – выдавать, – усмехнулся Соколович.

– А что, ожидать пока немцы опять трон приберут к рукам? Их бы всех, как Петр стрельцов…

– А князя Шумского? – вдруг спросил Соколович.

Старик смутился и, помолчав, то ли спросил, то ли сам себе сказал:

– И это вы знаете?..

– Я же сказал, я не с ними.

– А с кем?

– Как и ты. Сам по себе. А князя Шумского ведь тоже тогда убили.

– Он сам виноват. Не нужно было сходиться с Паниным. Я предупредил князя, но он, наверное, не захотел принимать в расчет мое предупреждение. Он надеялся, что отречение цесаревны Анны даст ему силу и он сможет командовать Павлом и отстранит Панина. Но он ошибался… Я писал ему, но он в ту ночь или не поверил, или не успел.

– Отречение Анны было у князя Шумского?

– Да.

– Теперь оно, наверное, у Екатерины?

– Конечно, – старик задумался. – Князя Шумского убили люди Шешковского и отречение Анны, скорее всего, попало к Екатерине. А с отречением Анны можно всех Романовых убрать от престола, собрать собор и выбрать новую династию, свою, без немцев.

– Панин знал о отречении Анны?

– Наверное, нет. Ни он, ни Фонвизин никогда не говорили об этом. У них на уме парламенты. Республика, чтобы масонам простор. А теперь в ложе знают об отречении?

– В ложе – нет. Но те, кто выше, знают. И они сделают все, чтобы заполучить его.

– Тогда Россия погибла.

– Да, тогда Россия у них в руках.

– Значит, я умру вовремя…

– Если бы было возможно, я бы не убивал тебя. Если не убью я, тебя все равно убьют они. И они поймут – и не только ты будешь знать, что я не с ними.

– А я унесу эту тайну в могилу?..

– Да.

– Ну что ж, я своё пожил, мне есть что вспомнить. По крайней мере ни Панину, ни Фонвизину не удалось добиться того, чего они хотели. И сделал это я.

– Ты можешь умереть спокойно. Они не сделали того, что

хотели. А ты – сделал. Сегодня ты умрешь – другого выхода нет. Но ты можешь умирать спокойно, я постараюсь, чтобы отречение Анны не попало к ним в руки. И кроме того, твоя смерть будет лёгкой – можешь довериться моей руке.

Бакунин посмотрел на левую руку Соколовича, в которой в начале разговора тот держал кинжал. Кинжала в левой руке не было. И в то же мгновение Соколович нанес удар правой рукой – кинжал вонзился точно в сердце и старик умер действительно легко и мгновенно, без единого стона и вскрика.

Кинжал Соколович оставил в груди Бакунина – так полагалось по ритуалу – взял со столика подсвечник с догоревшей до половины свечой, вышел из спальни в коридор и от неожиданности остановился.

В углу коридора по лесенке, приставленной к стене, прикрывая за собой люк в потолке, спускался человек в форме гусара. Когда он оглянулся на свет свечи, Соколович узнал в нем известного своими любовными похождениями, дуэлями и картежными скандалами поручика Звягина.

Он тоже узнал Соколовича – им приходилось встречаться у князя Карла Долгорукова, устроившего у себя что-то вроде домашнего игорного дома для избранных любителей испытывать судьбу с помощью колоды карт, раскладывая их направо и налево. Соскочив на пол с последней ступеньки лестницы, Звягин пошел навстречу Соколовичу, прижимая к губам палец, и с удивлением, которое, казалось, готово уступить место хвастливому торжеству, громко зашептал:

– Соколович! Каким ты образом здесь? Поверь, я…

К ещё большему удивлению Звягина Соколович вдруг присел, поставил на пол подсвечник с горящей свечой и неожиданно, поднявшись, ударил Звягина кулаком в живот. От удара у ошарашенного Звягина перехватило дыхание. Он стал хватать ртом воздух, выпучив от боли и удивления глаза.

Соколович был намного сильнее Звягина. Он схватил его за грудки и, отрывая от пола, потащил в спальню, толкнул на кровать рядом с Бакуниным и, выхватив из груди Бакунина кинжал, вонзил его Звягину прямо в сердце, не промахнувшись и на этот раз даже в полумраке спальни.

После этого Соколович принес свечу, достал кинжал из груди Звягина и вернул на место, где ему полагалось находиться согласно масонскому обряду мести. Старик Бакунин сидел, прислоненный к спинке кровати. Лицо его было сурово и величественно, оскал змеиной пасти рукоятки кинжала выглядывал из складок ночной рубахи, набухших кровью, два изумруда змеиных глаз поблескивали зелеными искрами, в каждом из них отражалось пламя горящей свечи.

Поручик Звягин полулежал рядом. На его нагловато-красивом лице застыла гримаса ужаса, смешанного с удивлением.

«Так вот почему черный ход не заперт, – подумал Соколович. – Что делать с этим Звягиным? Вынести? И куда его? Или оставить? Если дело дойдет до Шешковского, а оно, конечно же, дойдет до Шешковского, пусть поломает голову, старая ехидна…»

Соколович вернулся в коридор, опять поставил свечу на пол, поднялся по лесенке к потолку, прислушался и осторожно попробовал поднять люк. Крышка не поддалась, он нажал сильнее, но люк оказался надежно запертым изнутри. Соколович спустился, сложил лестницу и посмотрел вверх. Люк снизу был совершенно незаметен, вписываясь в лепнину потолка.

Соколович взял свечу, прихватил лестницу и вынес ее в прихожую. Не зная куда деть лестницу, Соколович засунул ее под топчан, на котором со старческим легким храпом спал Яков. Потом заглянул на кухню, поставил на стол свечу и погасил ее. В полутьме он вышел из квартиры, нашел черный ход и через несколько минут перелез невысокий забор и выбрался со двора на Гороховую улицу.

И весь Санкт-Петербург, привидившийся России в мертвенно-синем кошмаре императора Петра I, то ли Великого, то ли Безумного, и уютный особняк на Гороховой улице были погружены в сон. Шел всего лишь третий час после полуночи.