Все, кроме двух семей – Перфильевых и Акундиновых.

Перфильевы и Акундиновы совершенно ничем не отличались от своих односельчан, но только жили богаче: избы у них были повыше и попросторней, ели они посытнее, деньги у них водились и на всякий случай и на черный день, девки их носили сарафаны и платки поцветастее, а мужики выглядели посолиднее, поважнее соседей, и колеса их телег, густо смазанные дегтем, никогда не скрипели.

Почему все жители села были бедны, а Перфильевы и Акундиновы – богаты, не смог бы объяснить ни один английский эконом, склонный к философическим измышлениям и подсчетам, тут озадачился бы даже зна-менитый Адам Смит, если бы ему пришлось задаться таким вопросом. Не знали этого и сами жители села и даже их барин, поместье которого на-ходилось тут же, а дом с тремя колоннами стоял на одном из холмов, огибаемом речушкою.

И если бы спросить местных жителей, почему Перфильевы и Акундиновы богаты, а остальные бедны, то любой из сельчан, включая и барина, а он в молодости служил в войсках и подолгу жил в Москве и в Петербурге, то есть повидал свет, ответил бы:

– Таким образом спродвеку заведено, а значит, так оно и положено… И потому не нашего ума дело…

И это действительно так, потому что это могли подтвердить самые древние, почитай столетние старики, обитавшие по запечкам почти в каждой избе и только изредка вылазившие погреться на солнышке.

Семьи Перфильевых и Акундиновых издавна роднились почти только между собою. Аграфену просватали лет в двенадцать, а отдали в полную власть мужу – Григорию, когда ей не исполнилось и четырнадцати. Мужа Аграфена боялась, потому что он был не таким, как все крестьянские парни их села. Высокий, узкоплечий, он не так, как все, ходил, не так, как все, разговаривал, а уж смотрел совсем не так, как все.

Поговаривали, что когда-то, давным-давно, то ли прабабка, то ли прапрабабка Григория Акундинова стала любовницей барина, жила бесстыдно и детей рожала и от мужа, и от барина, но барская кровь не проросла сразу, а вот спустя многие годы все-таки пробилась.

Не в сородичей был Григорий язвителен, горд и небрежен, работы избегал, в драках по случаю свадеб или праздничной гульбы сходиться с ним боялись самые сильные бойцы – бил Григорий коварно и бессовестно, отцу и старикам перечил, знался с цыганами, ходили слухи, что и с конокрадами, в лошадях понимал толк лучше опытных лошадников.

За это его и взяли к барскому двору, когда привезенная из Петербурга молодая жена барина выписала из Англии дорогих лошадей – высоких, стройных и норовистых. Сначала Григорий ходил в конюших, но потом за умные речи, ловкость и приличный вид сделался камердинером самой барыни.

Аграфена в свои неполные четырнадцать лет была недурна собой и в хорошем девичьем теле. Но попав с детских полатей в мужнину постель, ни разу слыхом не слыхивавшая о том, что в этой постели мужики делают с бабами, так перепугалась, что как ни бился с ней Григорий, раздвинуть ноги ей не смог. А когда озлясь, ударил ее по лицу, она укусила его за руку молодыми острыми зубами так, что позавидовала бы любая барская борзая.

Григорий завязал руку платком, принес плеть и, разорвав на неподатливой жене исподнюю рубаху, высек с плеча тяжелой плетью, окровавил простыню не «новобрачной кровью», но потом добыл из вечного женского источника и «новобрачной крови» растерзанной женской плоти, созревшей намного раньше перепуганной детской души.

Кровавые следы от плети быстро зарубцевались и почти сошли с молодого тела. Простыню Аграфена два раза выстирала и выполоскала тайком на рассвете, когда спят даже сторожа. В их краях не велся обычай выставлять напоказ свидетельства девства, наоборот, все, что связано с исправлением «бабьих обязанностей», тщательно скрывалось.

Муж не сек ее больше плетью, правда легче по ночам от этого стало не намного. Ноги она теперь раздвигала по первому требованию Григория, а то еще и до того, как он ложился в постель. Но вытворял он с ее телом такое, что хотя теперь она и не истекала кровью, но после ночи полдня ходила не поднимая от стыда глаз.

Мука эта длилась полгода. Через полгода молодая барыня родила сына и мало кто, взглянув на младенца, не признал бы в нем Григория, кроме, разумеется, старого барина, жившего только охотой и псарней, где, кстати сказать, Григорий стал его вернейшим помощником.

Григорий к этому времени ходил уже не только в камердинерах при молодой барыне. Он раскрыл хитроумные обманы немца – управляющего, и после позорного изгнания нехристы-колбасника сам занял освободившееся место.

– Ишь ты, – говорили на селе, – самого немца подкузьмил, для такого случая особая сноровка нужна…

Чем-чем, а сноровкой Бог Григория не обидел. Ходили слухи, что в скором времени Григория отправят за границу учиться огородничеству и хлебопашеству у тех же немцев, показавших себя в этом деле образцовыми хозяевами. За границу собиралась и молодая барыня для укрепления здоровья на водах, тоже немецких.

Все эти планы однако не осуществились. Служанка молодой барыни, выученная ею на свою голову грамоте, нашла способ раскрыть глаза старому барину. Обиженная за отставку немца-управляющего (немец он вроде и дурак, а умел приласкать востроглазую девку), она написала послание младшему брату барина, служившему в гусарском полку, и тот, будучи крут нравом, немедленно приехал в имение своего наивного брата и принял надлежащие меры.

Григория в одночасье забрили в солдаты. Жену его – Аграфену, ходившую сначала при кухне, а потом в горничных, сослали, как тогда водилось в подобных случаях, на скотный двор. А молодая барыня оказалась под домашним арестом на хлебе и воде – вопрос стоял о ходатайстве перед Священным Синодом о разводе и определении ребенка, рожденного во грехе, в сиротский дом.

– На то он и военный человек, – одобрили и дворовые люди, и сельчане действия брата барина. – У него все по команде положено исполнять. Раз-два – и порядок.

Григорий не смирился с таким порядком. Он сбежал из «солдат» и с целой шайкой сотоварищей начал грабить и разбойничать по окрестным селам и деревням. Говорили, что Григорий вот-вот явится и освободит молодую барыню и своего единокровного сына, так как у него целый полк рекрутов, и все они с оружием. На самом деле разбойников было всего полтора десятка.

Воинская команда, вызванная из губернии, застала их в небольшой деревеньке. Григория и еще несколько разбойников, попытавшихся убежать, застрелили, остальных заковали в кандалы, чтобы отправить на вечное жительство в далекую Сибирь.

Событие это получило большую огласку, и в имение приехал старший брат барина. Он большую часть жизни провел за границей и слыл опасным вольнодумцем и чернокнижником. Но авторитет в глазах братьев он имел непререкаемый. Поэтому после объяснений о том, что все люди – и баре и крепостные – равны, причем равны и перед Богом, и перед законом, и «в своем естестве», младший брат умерил гнев и уехал в свой гусарский полк, молодая барыня все-таки отправилась вместе с ребенком за границу, а «во избавление мук» овдовевшую Аграфену возвратили в горничные.

Старший брат барина и ей что-то объяснял о равенстве всех людей. Однажды в разговоре он случайно обнаружил, что у Аграфены необыкновенная память и она может без труда повторить незнакомые ей фразы на французском языке, слышанные мельком несколько месяцев назад, когда молодая барыня вслух читала романы из своей библиотеки. Это и изменило судьбу Аграфены. Старший брат барина забрал ее с собою в Петербург, горничной, но объяснил, что поскольку все люди равны, он возьмет ее замуж, как только она выучит французский язык.

– Естество, – рассуждал старший брат барина, – всему основа. Все остальное суть дело воспитания и условий.

– Естество у тебя больно завидное, – объяснял Аграфене вольнонаемный камердинер старшего брата барина, – только ежели он тебя под венец поведет, что он с твоим естеством в постели делать станет, ему, почитай, уж за семьдесят… Да поперек барской прихоти молвить не изволь…