4
– Достаточно, – сказал Генерал, внимательно следивший, как его глаза бегают по плотным строчкам. – Ты уловил мысль? Любил писать красиво и просто покойный Марченко, без научных заумностей – идея вполне понятная…
«Покойный Марченко, теперь вот покойный Доктор… – думал Капитан, глядя как листок превращается в ровненькую бумажную лапшу. – А что про меня скажут? Любил красиво убивать покойный?»
И этого не скажут…
Глава десятая
1
Они столкнулись в воздухе, на лету – центнер стремительно несущейся плоти, одинаково чуждой и человеку, и зверю, алчной к крови и трепещущему, умирающему на клыках мясу, – и тридцать граммов свинца, совсем не жаждущего кого-то убивать, просто пущенного людской волей в еще более стремительный полет.
Казалось, неразличимый глазу бросок массивной твари не сможет остановить ничто, и уж тем более какие-то комочки металла, – но законы физики действуют на всех одинаково. И гласят, что энергия летящего тела, конечно, пропорциональна его массе, но скорости – пропорциональна в квадрате.
Свинец победил – прыжок подломился, тварь с клокочущим воем рухнула на землю почти под самым лабазом – разодранная, окровавленная, бьющаяся в конвульсиях.
Старик с искаженным лицом держался за грудь, словно именно в него попала картечь – и только через несколько секунд медленно, осторожно, чтобы не разбить застрявшую в сердце хрупкую стеклянную иглу, переломил ружье и вставил новый патрон – давняя привычка: что бы ни произошло при охоте за крупным и опасным зверем, каким бы не показался результат выстрела, – оружие должно быть тут же перезаряжено.
Только потом он взглянул вниз, туда, где стихали звуки агонии – старик так и не понял, что за хищника он убил.
Тварь не подергивалась в последних конвульсиях, как в том был уверен старик. Вой стих совершенно по обратной причине. Тварь стояла на четырех лапах – неловко, кособоко, заваливаясь на переднюю левую, но стояла. И, задрав голову, смотрела вверх.
Он не раздумывал ни мгновения о причинах странного факта: дрогнула на старости лет рука или дело в непонятной живучести зверя.
Он снова выстрелил – раз зверь не убит, надо добивать немедленно. Стрелять пришлось из неудобного положения, стоя на коленях у края помоста и вертикально вниз. Старик выстрелил – и в тот же момент, словно сдетонировав от выстрела, игла в его сердце взорвалась, разлетелась на тысячу острейших стеклянных осколков – по всему телу, вспарывая болью нервные окончания.
Он промахнулся. Нет, рука не подвела – просто за короткий миг, что прошел между движением пальца и вылетом снопа картечи – зверя не оказалось там, куда ударила свинцовая струя. Старик захрипел – и от промаха, и от рвущей на части боли. По-прежнему стоя на коленях, он пытался переломить ружье – и от усилия ему казалось, что он переламывает сам себя.
Зверь прыгнул.
Совсем не так, как в первый раз – тяжело, неуклюже, не до конца оправившись от смертельной для кого угодно раны. И сил ему хватило только на то, чтобы зацепиться за край лабаза…
Когда в настил намертво вкогтились две лапы – старик видел их в лунном свете ясно, мог различить чуть не каждую шерстинку – он подумал отрешенно, без тоски и сожаления: конец. Старик умирал, а вид и способ смерти не имел особого значения.
Сил не осталось, пульсирующая холодная боль брала начало в груди и растекалась по рукам, особенно по левой – он просто не мог поднять рук. Не мог поднять до тех пор, пока над помостом не появилась уродливая башка, состоящая, казалось, из одной оскаленной пасти.
И тут старик ударил ее – мгновенно позабыв о боли, круша и разрывая все внутри себя. Страшно ударил прикладом ружья, снова, снова, снова…
Смерти не было. Смерти не существовало в природе. Был лишь бой, последний бой, который кончается только победой. Он бил, не чувствуя уже ничего – так охваченный пламенем танкист давит на гашетку пулемета, не замечая пузырящейся кожи и вспыхнувших волос; так пехотинец не чувствует свинца, разносящего его грудь в клочья на последнем полушаге до амбразуры; так летчик-камикадзе, уже убитый, отдает посмертный приказ своим цепенеющим рукам – и направляет изрешеченный самолет в самое сердце вражеского линкора…
На пятом ударе приклад рвануло из рук, старик едва удержал ружье – но удержал, – и тут же отпустило. Тварь с воем покатилась вниз. Или страшные удары достигли цели, расколов казавшийся несокрушимым череп, или произошло что-то еще… Но зверь катался по земле, не прекращая воя, позабыв и про лабаз, и про стрелка.
Дальше старик действовал как бездушный автомат, запрограммированный на несколько простейших операций – переламывал ружье, вставлял патроны, давил на спуск, снова переламывал, опять вставлял… Левый ствол иногда отвечал выстрелом, иногда сухим щелчком курка, впустую выбрасывая нестрелянные патроны – он не обращал внимания… Старик расстрелял все содержимое патронташа, от жаканов до самой мелкой дроби, ни разу не промахнувшись.
И только когда рука впустую провела по порожним кожаным гнездам, он посмотрел вниз, на затихшую, измочаленную свинцом тушу и стал заваливаться на бок. Тварь издохла.
Он победил.
2
Камень в сотне метров от Александровской церкви походил на могильный – мрачная темная глыба в кладбищенской оградке. Но отмечал он место явления иконы Казанской Богоматери в далеком 1826 году…
Марья, церковная служка, рано утром подливала масло в лампадку у камня – и увидела старика. Увидела и сначала приняла за пьяного. Потом, когда он приблизился нетвердой походкой, разглядела ружье, на которое старик опирался как на палку. Охотничек. Характер у Марьи был тот еще, христианское смирение она толковала весьма своеобразно, никогда не упуская случая наставить заблудших на путь истинный.
– А еще старый человек! – завела она без долгих предисловий. – Шляешься ни свет ни заря, тварей Божьих убиваешь, креста на тебе нету…
– Не все твари – Божьи… – еле слышно прошептал старик онемевшими губами и пошатнулся. – Не все…
Губы его были совершенно белыми, Марья впервые увидела такие на лице еще живого человека – и испугалась. Старик привалился к окружавшей камень оградке и сказал так же беззвучно:
– Я убил ее, а она ушла… Ожила и ушла… Не время умирать… не время… вернется…
Марья не слышала ничего из этого шепота, она уже все поняла, но не знала, что делать, метнулась из оградки: ты присядь, присядь, я сейчас – старик оплыл на серый гравий – побежала к дому батюшки, у того имелся мобильник.
3
– Смотри, штучное… и с дарственной надписью… Приберем? Все равно не жилец ведь…
– Да брось ты… Старье… – Рыжий шофер «скорой» повертел ружье в руках. – Шарнир люфтит… Да и бабка его со стволом видела, и долгогривый этот… Настучат – будет ментовка жилы мотать: куда, мол, дели? Да и приклад, ты глянь только…
Приклад и ложа казались изжеванными, темное ореховое дерево пересекали глубокие трещины и покрывали свежие вмятины, одна даже пробила насквозь пластину со стертой дарственной надписью; накладки ложи из белого металла наполовину содраны.
Фельдшер не желал сдаваться в своих попытках хоть чем-то поживиться и попытался отколупнуть крохотную плоскую фигурку стилизованного оленя. Спросил с надеждой:
– Серебро небось?
– Да откуда… мельхиор, конечно… не старое же время… – ответил шофер с видом знатока. – Садись, поехали…
Фельдшер небрежно швырнул ружье в кабину.
Насчет накладок и таблички всезнайка-шофер ошибся – они действительно были серебряные.
Глава одиннадцатая
1
Дело погибшей под колесами лаборантки Костиковой проскочило мимо их внимания за суетой последних недель.
Капитан, кроме прочего, оказался по горло занят подбором команды.
Седой же, отвечавший за персонал, как раз тогда пропадал в Виварии, подготавливая систему экстренной ликвидации – клетки с уцелевшими ликантропами и кое-какое не предназначенное для посторонних глаз оборудование должны были подняться на воздух при любой попытке не санкционированного Генералом доступа. Причем так, чтобы расследующая причины комиссия могла, не слишком кривя душой, признать все произошедшее бытовым взрывом – и задача оказалась не из легких даже для сугубых профессионалов.