В центре этой своры мальчишек и дворняжек брела, раскачиваясь из стороны в сторону и оглашая воздух пьяным хохотом, женщина, жалкая пародия на женский род, - словно дешевую куклу, манекен, провалявшуюся бог весть сколько времени в сточной канаве, вытащили, набили тряпками, обрядили в балахон из половой тряпки, вставили испорченный механизм, завели и пустили гулять по улице.

Дети смеялись и передразнивали ее, дергали за изорванную, висевшую клочьями одежду, бросали в нее грязью и удирали с проворством обезьян, когда она взмахивала пьяными руками, пытаясь схватить их.

- Пьяная Рия. Пьяная Рия, - распевали они вокруг нее.

- Ай-я-я, пьяная Рия. Пьяная Рия.

Страшная, как ведьма, женщина шла, пошатываясь и поминутно спотыкаясь, плюхалась в грязь и поднималась под градом комков грязи, ругаясь, хохоча, визжа, плача, делала нетвердой походкой несколько шагов и снова падала.

- Пьяная Рия, пьяная Рия.

В дверях лачуг показывались взрослые и кричали детям, чтобы они немедленно шли домой, бранили за непослушание, а затем и сами присоединялись к хохоту над пьяными ужимками женщины.

- О боже, Рия опять за свое.

- Ай-я-я, пьяная Рия.

- Ну и как, Рия? Далеко ты собралась?

- Перестаньте, замолчите, невоспитанные дети. Ха-ха-ха.

- Пьяная Рия, пьяная Рия.

- Ну не позор, а? Нет, вы только взгляните на нее. Ха-ха-ха.

- Пьяная Рия. Пьяная Рия. Пьяная Рия.

Хохоча и насмехаясь с беспечной детской жестокостью, толпа мальчишек двигалась вниз по улочке. Временами они бросались врассыпную, когда пьяная женщина замахивалась на них, осыпая ругательствами, или спотыкалась о подставленную ногу. Растрепанные волосы висели клочьями мокрой и грязной соломы, от ее платья несло самогоном, она сквернословила, и плакала, и смеялась над самой собой голосом, похожим на предсмертный хрип.

8

Чарли Паулс свернул на тропинку к шоссе. У крохотной лачужки, просто будки, он увидел женщину. Она стояла, прислонившись к кривому в сучках столбу, на котором висела дверца калитки. От столба начиналась изгородь из обрывков проволоки, кое-как скрученных вместе и натянутых на вбитые в землю ободранные колья. Проволока тянулась поверх кольев, а так как их не было двух одинаковых, она прыгала вверх и вниз какой-то чудовищной диаграммой. Крохотный участок порос сорняками, грязно-зелеными, жавшимися к земле. Ворчливо поклевывая землю, среди них бродили мокрые рябые куры. Лачужка была низкая, ниже соседских хижин, с крышей из таких же, как и везде вокруг, распрямленных жестянок и обрезков ржавого кровельного железа. Чарли увидел женщину сразу же, как только свернул на тропинку, и направился к ней.

На брюках и рубахе у него еще осталась грязь, и он на ходу, осторожно перебираясь через залитые бурой водой колеи, отряхнул джинсы, потер в руках те места, где грязь налипла лепешками. Хоровод дворовых псов самых невероятных расцветок настороженно кружил вокруг суки, - та огрызалась и рычала на всех них по очереди. Чарли шел и думал: "Чертов Ронни, он еще нарвется на крупную неприятность, если не возьмется за ум!" Чарли перекинул желтый дождевик через руку, а свободной рукой счищал с себя грязь. Он слегка дрожал от холода и еще не прошедшего возбуждения после драки. Но когда он подошел к женщине, он уже улыбался, довольный встречей.

- Где это ты разгуливал, Чарли? - спросила она его от калитки. Посмотри на себя. Ты весь в грязи. Ты что, поскользнулся?

- Доброе утро, Фрида. Как дела? - сказал Чарли, продолжая счищать с себя грязь. - Да вот, собрался в этот гараж, вон туда, к Мостерту. - Он очистил одежду от комьев грязи, но пятна остались. - Нет, не упал. Так, ничего.

Фрида сказала, чуть заметно улыбнувшись ему:

- Ты стал редкий гость, а?

И он, как мог безразличней, ответил:

- Занят был. Ну, а у тебя как, Фрида?

- Так, помаленьку, - сказала она и добавила: - Зашел бы уж и отмыл грязь как следует.

Чарли сказал:

- А, ничего, сойдет.

Он улыбнулся ей. "Красивая женщина", - подумал он. Она была полная, но приятной полнотой, и под замызганным, застиранным халатом угадывалась высокая грудь и крутые бедра. На груди халат был засален. У Фриды были густые брови и широкое, доброе лицо с полными, мягкими губами, а жесткие черные волосы она затягивала на затылке цветным лоскутком.

Потом она заметила опухшую ссадину у него на скуле.

- Да ты посмотри на свое лицо! Ты что, подрался с кем-нибудь? - И тут же участливо спросила: - Ты и вправду подрался? Идем, заходи. Я тебе дам мазь, смажешь.

- Да будет тебе, ничего страшного, - сказал Чарли, но вошел за ней в покосившуюся калитку и, взглянув на ее крепкие ноги и линии сильных бедер, вырисовывавшихся под халатом, с удовольствием подумал о тех временах, когда он оставался в этой лачуге на всю ночь. Муж у нее погиб - его сшиб грузовик два года назад, - и у Чарли было подозрение, что она теперь всерьез рассчитывает, что он женится на ней.

Двое оборвышей, тщательно жевавших на пороге толстые ломти хлеба, посторонились, давая им пройти.

Женщина сказала:

- Идите играйте, дети. - И они поднялись, медленно дожевывая, и исчезли в траве вместе с курами.

Чарли вошел вслед за женщиной, пригнув голову, чтобы не задеть за притолоку. Он спросил:

- Ты что, сегодня не работаешь, Фрида? - И, переступив порог, осторожно выпрямился.

- Ты ведь знаешь, я работаю три дня в неделю, - сказала она. - Сейчас принесу воды. Подожди немного. Посиди пока.

Чарли сказал:

- Я тут тебе напачкаю, если сяду. Я постою. Надо бы сначала счистить эту грязь.

Комната была низкая, тесная, как и в большинстве остальных лачуг. Горбатый пол из унавоженной и утрамбованной земли был покрыт дешевым линолеумом, который давно потерся, особенно на буграх. Занавеска, свисавшая с протянутой между стенами веревки, делила комнату на две половины. В одном углу к стене прислонился дешевенький кухонный шкаф, а за ним столик, заставленный посудой. Там же стоял примус и большой металлический бидон для воды, которую приходилось носить от коммунальной колонки.

Между Чарли и занавеской стоял старый овальный стол, под ножку которого была подложена чурка, а на столе красовалась до ужаса безобразная гипсовая ваза, краска потрескалась, и местами по ней пошли грязно-белые царапины. Старый шаткий деревянный диванчик у стены, напротив кухонного шкафа, довершал обстановку комнаты. А над ним, с железного костыля, вбитого в стену, свисала запыленная рамка с грубо раскрашенной фотографией, с которой смотрели Фрида в подвенечной фате и мужчина с озадаченным, нелепо желтым лицом, точками усов, будто ему под нос насыпали щепоть черного перца, и в полосатом воротничке - ее покойный муж. В уголок рамки был вставлен моментальный снимок: Фрида уже постарше, улыбающаяся, шла по улице с хозяйственной сумкой в руке. В комнате тепло пахло кухней, бумагой и мылом.