— Пойду соседям медвежатины предложу, самим нам столько и правда не съесть, а заодно похвастаюсь, какая жена мне умелая досталась, — добавил, не оборачиваясь.

В груди у Златы злость взыграла:

«Думаешь не смогу? А я вот возьму да справлюсь! И больше не посмеешь надо мной смеяться!»

Сказать-то просто, а вот сделать… Она знала, как добычу разделывать, не раз отцу помогала и оленей, и медведей свежевать, вот только в одиночку того никогда не делала.

«Ну и ладно, ничего сложного в том нет».

Ещё раз в спину Радогору глянула, да с такой злостью топор из головы медвежьей дёрнула, что сразу и вынула его из раны, хоть он и глубоко засел. Фыркнула гневно и за работу принялась.

Медведь большой попался. Злате пришлось изрядно попотеть, пока она шкуру на животе его вспарывала. Приходилось одновременно резать и лапы тяжёлые держать — на спину его перевернуть ей силы не хватило бы. Когда она с этим справилась, дело легче пошло. Нож Радогоров и впрямь хорош был — острый, удобный. Шкура пядь за пядью с туши снималась аккуратно да чисто.

Кузнец издали за нею наблюдал — «и правда умелая…» Работала она ловко и споро, он залюбовался даже. Ему хотелось вернуться, помочь, придержать тяжесть. Но понял он, что разозлит её только — хотела доказать, что сильная, пусть доказывает.

И двух часов не прошло, а Злата уже лапу медвежью на подворье внесла, на лавку бросила и к добыче своей вернулась. Радогор с кошкой переглянулись.

— Ну что, Мурка, надо думать, куда столько добра девать.

Кошка согласно мурлыкнула и в хлев спать ушла.

— Ясно, самому думать придётся.

А у края деревни уж половина девушек деревенских собрались — поглазеть. До Радогора донёсся недовольный шепоток:

«Где ж то видано, чтоб женщина по-мужски одевалась да охотой промышляла? Позорище!»

Злата и внимания не обратила, мимо прошла, будто и не было их. И что удивительно, видно было, что тяжело ей, что устала, а ни разу слабости не выказала, помощи не попросила — гордая.

Когда солнце почти скрылось за рекой, Златояра принесла на двор последний кусок мяса и вернулась на поляну, за шкурой. Свернула её аккуратно, на спину взвалила. Радогор взора от неё отвести не мог, будто впервые увидел. Он решил было, что успокоилась давно, смирилась — все эти шторки, обереги, цветы. Думал, сломалась, отринула себя. Теперь же она снова силой дышала, так и виделось ему, будто не рубаха простая на ней, а доспех кожаный, не шкура на плече, а топор боевой. Испарина на лбу, руки, кровью перемазанные и эта сталь в глазах… В тот миг она ему краше, чем когда-либо показалась — настоящая, без маски, что обычаем навязана. Такая, какой сердце велит быть.

— Шкуру в погреб брось, завтра кожемяке отнесу.

— Не надо, сама справлюсь, — рыкнула и наземь ношу свою сбросила, на лавку рядом с ним что-то в тряпицу завернутое положила. Отыскала в сарае корыто большое и у колодца поставила.

— А это что? — спросил кузнец, указав на сверток.

— Когти да клыки, может, сгодятся на что, — ответила, воду из колодца набирая.

Радогор молча наблюдал за ней. Шкуру в корыте замочила и принялась нож отмывать. Бережно, каждую впадинку на резьбе ноготком прошла, каждое пятнышко оттёрла. А вода-то в колодце студёная — руки тонкие покраснели, гусиной кожей покрылись, когда отмывать их начала.

— Я баню истопил, незачем тебе в холодной воде плескаться.

Злата на себя глянула, задумалась.

— Тогда… Вынесешь мне сорочку чистую? Если мне зайти, всю избу испачкаю.

— Ладно. Ступай, сейчас принесу всё.

Чудно ему стало, как в её горницу вошёл. Сам всё это строил, а комнату не узнал — повсюду половики, занавески расшитые, лавки мехами устелены, на ларце вышивка незаконченная, даже запах другой — женский.

«И когда успела всё это сделать?»

Нашёл сорочку чистую в сундуке, полотенце захватил и вниз поспешил. На пороге бани замялся — неловко. Прислушался — в предбаннике вроде пусто, зашёл тихонько, положил всё на лавку, хотел было уйти да что-то задержало его. Оглянулся на дверь в парилку — приоткрыта, видать, жару не любит. Замер на месте, едва дыша, прислушался — воду в ушат налила, из двери отваром травяным запахло.

Вдруг напев тихий различил, не ослышался, и впрямь песня, да какая нежная. Без звука, присел на лавку у самой двери, слушать стал, даже глаза прикрыл, будто ручеёк в глуши лесной шелестит. Глянул украдкой в щель между дверью и стеной, и сердце томлением сладким сжалось — красивая какая… кожа гладкая, медовая в свете лучины, талия тонкая, ножки стройные, изгибы плеч мягкие, так и хочется коснуться.

«Да что ж я такое творю? — отругал сам себя, — за собственной женой, как малец несмышлёный подглядываю, совсем разума лишился».

Тряхнул головой, мысли непотребные отгоняя, и вышел вон. А сердце в груди так и колотится, вечерний воздух, хоть и прохладный, а голову не остужает, всё тело словно огнём окутано.

«Нельзя, обещал же не трогать».

В избу вернулся, а сам в толк не возьмёт, что с ним произошло. Ведь месяц не замечал её почти, а теперь из головы не выбросить.

Радогор ждал её, сидя на крыльце, раздумывал — благодарить ли ему Богов за жену такую или сетовать. Он был не против её страсти к охоте, нравилась ему эта сила в её глазах, да только в деревне это вряд ли радушно примут.

Скрипнула дверь, и Злата навстречу вечерней прохладе вышла — простоволосая, неподпоясанная. Вздохнула чуть слышно и руки навстречу ветерку раскинула, будто обнять его хотела, как брата родного. Ночь ясная была, месяц по небу степенно катился, ветер с юга запах поля приносил — лето. Радогор молча любовался ею. Она, казалось, светилась изнутри, будто ото сна очнулась, ожила. Частью этого лунного света была, сродни летнему ветру — вольная, лёгкая, чистая.

— Идём в избу, простынешь после бани.

Злата вздрогнула, на голос обернулась. И как раньше его не заметила? Долго ли он смотрел на неё? Хотела разозлиться, а вышло только улыбнуться.

— Погоди, остыну чуток. Так хорошо здесь, — выдохнула.

— Ты, верно, проголодалась, за целый день-то. Идём, я тебя накормлю.

— А ты разве стряпать умеешь? — глаза Златы округлились не хуже полной луны.

— Не такое уж это мудрёное дело, — хитро ухмыльнулся он. — Я медведя твоего на огне зажарил. В моей семье этого лучше меня никто не делает, попробуешь?

Злата не знала, что и думать. Будто они местами вдруг поменялись. Радогор её за стол усадил, к печке метнулся. Тарелки на столе расставил, подал каши горшок, соленья и большую миску с мясом. От одного запаха слюнки потекли, а как укусила чуть не замурлыкала — как же вкусно! Мясо жирное, сочное, травками душистыми приправлено — в пору есть и пальцы облизывать.

— Нравится? — спросил, а сам, как зачарованный на неё смотрит.

Злата в ответ только угукнула и губы по-кошачьи облизнула — ему и дыхание перехватило от такого движения.

— Что ж, придётся ещё лучше эту науку осваивать, раз жена у меня мужскую работу отнимает.

— Смеёшься? — нахмурилась. Ну, вот зачем он такое говорит? Сначала баню для неё готовит, кормит вкусно, злиться ведь совсем не хочется, а он насмехаться вздумал.

— Нет. Не ожидал просто. Ты такой кроткой всё это время была, а тут …

Злата даже ложку отложила, взор потупила виновато:

— Злишься?

— А с чего бы мне злиться?

— Ну… что в лес пошла, медведя к деревне вывела, оделась так…

— Глупо, что одна на охоту пошла, но ведь обошлось всё. Ещё и мяса сколько добыла. Половину я уже продал да выменял. Завтра ещё к родителям сходим, гостинец отнесём. — Злата молча кивнула, всё равно виноватой себя чувствовала. И куда вся смелость подевалась? — Доедай и ступай отдыхать, я сам всё приберу.

Златояра возразить хотела, да, стоило глаза на него поднять, тут же поняла, что не следует. Перед ним она, почему-то, такой маленькой и слабой себя чувствовала, будто ему наперёд все её мысли известны были, будто он силой неведомой наделён был. Насытилась и послушно в горницу отправилась, чувствуя, что на ходу засыпает.