Радогор засмеялся:
— А это нам с тобой наказание, брат, за былые заслуги. За то, что в своё время чьи-то пташки вот так же в наших поганых ручищах трепетали. И хорошо, если сладко им было, а не страх да обида душили, всяко ведь бывало. Только и остаётся теперь терпеливо смотреть, как наших маленьких девочек одну за другой из-под крыла родительского украдут. Ничего, главное, чтоб они счастливы были.
Сорока кивнул согласно и прижал ближе своё маленькое сокровище, будто кто-то уже сейчас её забрать хотел.
В кои то веки чутьё Сороку обмануло, да ему от того только радостно было. Он ждал четвёртую дочь, а Агния ему сына родила, как две капли, на отца похожего. Уж он тогда пир закатил невиданный, всех друзей к себе собрал, желая радостью поделиться.
Годы в заботах, радостях и горестях, что твои недели промчались. Радогор со Златоярой всё реже за меч брались, чаще с советом добрым да поддержкой дружеской в Новгород ездили — молодых для войны довольно. Уж девятнадцатое лето шло с той поры, как войско князя новгородского из похода на Таврику вернулось. Время виски тех славных воинов серебром присыпало, рассыпалась молодость их, пеплом да морщинами на лица оседая. Уж и дети их подросли, им, полным жизни, теперь и дорога стала.
Радогор в кузнице заканчивал точить новый топорик для старшей дочери. Глупо было ожидать, что она кроткой девицей станет. Да и Мирослава оружия не чуждалась. Радогор и хотел бы иначе их воспитать, да разве возможно, чтоб дитя волков зайцем выросло? Так и воины пряхой свою дочь не заставят быть. Вдруг услышал шум на дворе.
— Не хочу, слышишь? Да я утоплюсь лучше!
Он отвлёкся от работы, вышел узнать, что стряслось, да только и увидел, как Ярослава в боковую калитку шмыгнула.
— Что тут у вас? — спросил у младшей, которая воды из колодца набирала.
— Матушка про женихов заговорила, вот Ярка и взбеленилась. Не хочу, говорит, не заставите.
— Где-то я такое слышал, — улыбнулся кузнец, хитро поглядывая на Злату, что тоже из избы вышла, за что тут же получил недовольный взгляд.
— Молчал бы уже…
— Я топиться не бегал.
— Этого ещё не хватало. Пойди забери её из воды, лучше.
От реки послышались гневные крики Ярославы. А после на двор Велемир вошёл с доброй щукой и ещё садком, где с дюжину рыбок помельче лежало, в руках, а за ним Олег показался.
— Мама, гляди, какую поймал, — рослый для своих тринадцати лет, мальчик улыбнулся родителям, показывая свой улов.
— Здравия, дядька, — кивнул Олег. — Братка просто мастер рыбу удить. Я за ним едва поспевал. Столько рыбы наловили, ещё и русалку в придачу, — указал он на брыкающуюся Ярославу на своём плече.
— И тебе не хворать, Олеже. Ты когда приехал?
— Да вчера, ближе к ночи.
— Пусти, окаянный! Ох, и вырос же, детина. Пусти, говорю! — голосила Яра.
Олег поставил сестру на землю да тут же прижал спиной к себе, обнимая крепко за плечи.
— Эй, ну чего ты пристал-то?
— Нечего соседям всю красоту показывать.
Только сейчас до Ярославы дошло, что она из избы без сарафана выскочила, а сорочка тонкая промокла и всё тело облепила, отчего она всё равно, что голая посреди двора стояла. Притихла недовольно.
— Я вам вести из столицы привёз, — продолжал Олег. — Князь именины свои праздновать хочет, говорят, пир будет знатный. Велел вас приглашать.
— Ну вот, опять уедете, — насупилась Мирослава.
— А вы разве не хотите у князя на пиру сплясать? — Радогор со Златой переглянулись. И так этим летом хотели дочерей в столицу свозить, а тут ещё и повод такой.
— Как? Мы тоже поедем? — просветлела Мира.
— А почему бы и нет? Пора бы вас миру показать. Может, и женихи отыщутся.
Ярослава только фыркнула недовольно, ей совсем не хотелось замуж выходить. Понимала, что только отец у них добрый — биться научил, на охоту с собой берёт, а муж, кто его знает, каким будет.
Злата старшую дочь понимала, сама ведь такой была, да теперь уже знала, что без милого человека рядом жизнь мало чего стоит. Любовь, она душу украшает, меняет людей бесповоротно. Тому примеров много уже на своём веку видела — и Сороку с Агнией любовь от горя спасла, и Тихомир, как Данику встретил, совсем другим стал. Даже Далемира любовь изменила.
Как-то приезжали они всей семьёй в Новгород, дочерям их тогда шестой год шёл, Велемиру три почти было. Зашли они тогда с Годаричем поздороваться, а за ними в мастерскую мальчик вбежал.
— Деда! — крикнул, — гляди какую монетку на рынке выменял! — и показывает медяшку диковинную.
Злата ушам не поверила сперва. Как так-то? У Годарича один ребёнок всего был, и тот не от мира сего. Как мастер в деда-то превратился? Неужто Далемир отцом стал? Пригляделась, и правда похож на него мальчик — те же волосы пепельные, глазищи красивые, голубые. И столько радости в них. Мальчик покрутил монеткой перед лицом Годарича и поспешил в угол мастерской, где Далемир всегда работал.
— Тятя, — говорит, — смотри, чего у меня есть!
Тот, на удивление, не отвернулся, а сам на мальчика с улыбкой глянул, на колени к себе усадил и давай вместе, а ним находку разглядывать.
А Годарич провёл гостей в дом и за чарочкой всю историю рассказал.
— Началось это, когда Далемиру восемнадцатый год шёл. Заметил я, что он стал надолго из дома уходить. Я его никогда не удерживал, знал, что не потеряется, да и не обижал его никто никогда. Думал, живёт себе по-своему и ладно, неволить незачем. А то, в один день пришла ко мне Жива — девочка с соседней улицы. Я её давно знал, она хорошая, добрая. Только не повезло ей на веку, сиротой осталась. Ну, её тётка родная и приютила. Пришла она и говорит:
«Сосватайте меня за Далемира».
Я и опешил. Думал, ослышался, старею, ан-нет, и правда замуж за него просится. Я ей, мол, на что оно тебе нужно, он же, известно, не такой как все. Найди, говорю, парня хорошего да живи счастливо.
«Не возьмут, — отвечала, — я же одна в мире, приданного за мной только сундучок худой, а тётка не даст ничего. Она мне велела до лета мужа найти, иначе из дома выгонит, нахлебницей обзывала».
Жалко девочку стало, я-то знал, что она работала, не жалея себя, и на хлеб себе уж точно зарабатывала. Это всё тётка злая оказалась. Я её вразумить пытался, сын ведь особенный у меня, зачем бы ей, девице молодой, с ним рядом жизнь свою гробить.
А она и слушать не желала:
«Только Далемир да матушка покойная ко мне добрыми были, — говорила. — И пускай, что не такой, как все, хочу позаботиться о нём, он хороший».
Тут-то я и узнал, где мой сын всё время пропадал. Он, оказывается, к ней ходил, на рынок. Она там продавала пироги да пряники, что Мила Добровна печёт. Сидел он с нею днями, сказки свои рассказывал, про души деревьев, про волков да лисиц волшебных. Специально для неё игрушки вырезал.
Тяжко было думать про такое, но мы ведь с Лесенькой не вечные. А девочка, видно было, что без злого умысла просила. Подумали мы с женой, да и посватали её. Откуп богатый за неё отдали, хоть тётка её и даром отдала бы. Хотел я обычай, да и саму девицу уважить.
Поженили их скромно, предложили с нами жить, а Жива опять удивила:
«Сами, — говорит, — справимся».
Я для них часть дома отделил, и зажили они миром. Соседи говорили: хитрая девчонка, обманет, изведёт Далемира, зла натворит. А я глядел и диву давался: она скоро и дом красиво прибрала, и светёлку устроила, и хозяйство развела. А самое интересное, что и Далемир ей с этим помогать стал, хоть раньше только то делал, к чему душа лежала. А там, с полгода прошло, зашёл я к ним однажды и глазам не поверил. Смотрю, сидит Далемир на лавке, на коленях у него Жива. Он её орешками из рук кормит и на ушко сладкое что-то шепчет. А она хихикает да знай только краснеет смущённо.
Ещё через год затяжелела. Мне бы засомневаться, подумать, что нагуляла дитя где-то, да на него лишь глянь — один в один на отца похож. Вот так любовь исцеляет порой. Далемир не стал людей чаще замечать, но свою семью видит, только им в глаза смотрит. Говорил, помнится, что семечко в живую землю положил, а она ему росточек вернула. Так и называет сына до сих пор. От того и мы его Ростиславом звать стали.
