Лев сжал свиток в кулаке – Парфением он займется потом. Тот никогда не был замечен ни в чем предосудительном – но не многовато ли стараний? Лев почти забыл уже, что для всех его подданных Анна оставалась августой и любимой дочерью императора, и теперь беспокойство судьбе ее злили его и только подхлестывали растущую подозрительность.

Нужно изготовить тайный приказ и отправить его с самыми верными людьми. Пусть снарядят скороходную хеландию с опытным навархом и отправят в Мизию. Посланный будет иметь при себе тайную грамоту с приказанием - принцессу и варанга переправить в столицу, последнего заковать.

Принцессу по прибытии следует заточить в покоях Дельф, размышлял Лев, а норманна предать смерти на гипподроме, как должно поступать с изменниками. Если варанги могли возвести на престол его самого, то могут возвести и его дочь, в тысячный раз сказал себе император. Можно вспомнить хотя бы Ирину, мать Константинову, или Феодору, вдову Феофила Богоотступника. Патриарх Николай был прав, шептал Лев, тысячу раз прав – негоже ему было полагаться на варвара Эмунда и его сброд. Теперь вот Эмундово отродье злоумышляет на него, на императора ромеев.

- Государь, - приглушенный голос кубикулария вклинился в поток мыслей Льва, как чайка в струю рыб, - пришел учитель Никон, просит дозволения войти.

Для ежевечернего чтения рановато, но Лев разрешающе махнул рукой – сутулый чернобородый монах действовал на него успокаивающе. А спокойствие Льву сейчас было необходимо.

Однако вместе с Никоном пришло отнюдь не спокойствие. Лев не мог понять, откуда в этом тихом и вовсе не стремящемся ко властвованию над умами книжном черве могло появиться столько бесстрашия – Никон осмелился вопросить об августе и, заметив раздражение императора, начал было увещевать Льва в снисхождении и милосердии к дочери.

- Ступай, отче, и ведай свое, а нам предоставь ведать наше, - едва сдерживая гнев, проговорил Лев и отвернулся. – Не зря ведь сказано было в Писании про «кесарю - кесарево».

- Молю, государь!– в отчаянии воскликнул Никон. Он понял наконец, что вовсе не за любовь к варангу порфироносный отец взъярился на свою дочь. - Вспомни как некогда сам ты пал жертвой оклеветавших тебя завистников, когда отец твой заточил тебя в темницу!

Этого не следовало говорить! Лев мгновенно припомнил тот страх, который еще с малолетства охватывал его при виде отца, те свои мысли, греховные и глубоко потаенные, которые он приучился скрывать и в которых желал смерти императору Василью. Если это мог я – почему не может… она, подумал Лев о дочери. И даже мысленно не смог более произнести ее имени.

- Ступай, отче, к своим книгам, - сквозь зубы проговорил император.

***

Горе детям отцов жестоковыйных, думал Никон, идя дворцовыми переходами к своему книжному убежищу. Он не был слеп и глух к миру, как многие ученые; и умел замечать малейшие движения душ человеческих Никон, возможно, даже лучше других. Особенно если прикипал к человеку, чувствовал его судьбу как свою. Именно так он стал относиться к Анне после истории с Алексием, и именно так он относился к Бьерну с того самого времени, как учил его греческой грамоте.

И конечно он заметил вспыхнувшее между ними, теплое и робкое как солнечный зайчик, - заметил еще до того, как это заметили они сами. Никон помнил как Бьерн тревожился за Анну после того приема, который ей довелось провести, как Анна ждала каждой малейшей весточки о войске под Германикеей. Он был монах, но это нисколько не мешало ему читать в людских душах, словно в раскрытой книге.

Слухи в Священном дворце расходятся быстро. Никону не составило труда понять, что если предполагаемая вина Анны и Бьерна в глазах императора еще может быть как-то оправдана, то остальные обитатели дворца - надутые спесью синклитики и раззолоченные краснолицые военачальники, лоратные патрикианки и старшие кубикуларии, - ни за что не простят этим двоим их сильной и отважной любви. И прежде всего Анне – того, что она сама была дитя любви и несла в себе эту любовь как смертельную болезнь. Эти «остальные» сделают все, чтобы погасить, засыпать золой золотого солнечного зайчика, не дать ему воли освещать темные, застывшие в сухом строгом безмолвии уголки Священного дворца. В таких случаях перестают действовать соображения практичности, и сознание того, что Анна больше не является соперницей в борьбе за власть, не только не остановит, но напротив, подхлестнет рвение тех, кто желает зла августе и ее избраннику. Нет никого беззащитнее влюбленных, и так соблазнительно для многих бывает втоптать их в саму твердь земную…

- Отче,- послышался шепот, и от полутемной стены отделилась тень, укутанная в серый мафорий. Никон узнал Ирину, доверенную кубикуларию Зои Угольноокой. Ирину знали все – она серой тенью шныряла по дворцу, все видела и обо всем сообщала своей госпоже. А чего Ирина не могла увидеть сама, то ей нашептывали многочисленные наушники и соглядатаи. Таковыми, как понял Никон, могли быть и низшие прислужники дворцовой кухни, и члены синклита.

Ирина качнула головой, приглашая Никона следовать за собой. Это был первый раз, когда всесильная фаворитка обратила внимание на ученого монаха, и Никон понял, что такой случай упускать нельзя. Зоя Угольноокая – одна из немногих, кого император по-прежнему слушал и кому по-прежнему доверял. Если убедить ее, что Анна более неопасна для ее, Зои, пути к верхушкам власти – особенно теперь, когда Зоя носила во чреве будущего наследника Империи, - Угольноокая могла воздействовать на императора.

В покоях Зои Никона более всего поразила не роскошь – хоть и утонченная и изысканная в сравнении с обычной дворцовой раззолоченной пышностью , - а наличие аккуратных полок с книгами у самого ложа, на котором полусидела Зоя, кутаясь в теплое серое покрывало.

- Я позвала тебя, учитель, - она прервалась, отпив немного из отделанного бирюзой серебряного кубка, - чтобы просить твоего совета.

Тон Зои был приветлив, однако Никон сразу же услышал, как дрожали в ее голосе льдинки порфироносного высокомерия. Зоя готовилась к своей новой роли и не сомневалась в успехе.

- Увы, госпожа, вряд ли книжник вроде меня, способен советовать в делах житейских, - Никон смиренно склонил голову.

Зоя улыбнулась.

- Мой вопрос как раз и касается книг, учитель, - сказала она, и в темных глазах вспыхнули огоньки. – Не мог бы ты рассказать мне, чем окончилось дело в «Эфиопике» Гелиодора* - мой список оказался безнадежно попорчен, Ирина уронила его в жаровню и сожгла всю вторую половину.

Стоявшая в стороне Ирина преувеличенно скорбно вздохнула.

- Прости, высокородная госпожа, - пробормотала она, опуская голову.

- Пустяки, - Зоя опустила ресницы. – Я уже заказала новый список, с прекрасными иллюстрациями. Но мне не терпится узнать… - тут ресницы ее взлетели вверх, и фаворитка императора в упор поглядела на Никона, - чем кончилась история эфиопской принцессы, сбежавшей со своим молодым героем.

- Но Гелиодор… - Никон собирался уже сказать, что финикиец из Эмессы не писал о сбежавшей принцессе, когда вдруг до него дошел скрытый смысл слов Зои. – К сожалению, госпожа, память моя не удержала окончания этого романа. Я только помню, что принцесса и ее избранник стали жертвами необоснованных подозрений могучего и грозного властителя.

- Как интересно, - задумчиво проговорила Зоя. – И в чем же подозревал их властитель?

- Не менее как в посягательстве на свой трон, госпожа.

- А ты, отче, уверен, что они этого не желали? – продолжая в упор смотреть на Никона, проговорила Зоя. Что-то дрогнуло в ее голосе.

- Я, госпожа, прекрасно знаю, что они этого не желали, - отчеканил Никон. И, спохватившись, добавил: - Гелиодор из Эмессы никогда бы не написал положительными героями злоумышлявших на законного властителя. И еще я смутно помню, - решился, наконец, Никон, - что влюбленные прибегли к милосердию любимой жены означенного властителя. И та стала их заступницей перед своим порфироносным супругом…