- Дорого, - помедлив, заявил варанг. – Даю восемь за обоих. Смотри, уже вечер, скоро сигнал к закрытию.

Стефан остановился поодаль, ничего не понимая. С чего это Бьерну вдруг вздумалось покупать невольников?

После недолгой торговли торговец и варанг ударили по рукам, и Бьерн, вынув кошель, отсчитал плешивому деньги.

- Только пусть твой парень поможет мне доволочь эту падаль, - брезгливо бросил северянин напоследок. Торговец кивнул курчавому, и тот повел мать и сына вслед за Бьерном, широко и скоро зашагавшим куда-то в сторону моря. Стефан, не соображая хорошенько, что происходит, все же решил, что у северянина есть какой-то тайный замысел. Поэтому он двинулся следом, держась на некотором расстоянии.

И не ошибся. Едва Бьерн, невольники и курчавый свернули в тихий переулок, до ромея донеслись сдавленный вскрик и звуки ударов. Он успел подбежать как раз вовремя, чтобы увидеть, как Бьерн сбил курчавого наземь и стиснул его горло.

- Сними им ошейники и колодки, дай пару монет, и пусть убираются, - бросил он Стефану, кивнув в сторону испуганно жавшихся к стене женщины и мальчика.

Придушенного подручного торговца притащили во двор заброшенного дома, полуразрушенный остов которого уже почти скрыли разросшиеся кусты, одичавшие заросли винограда и оливковые деревья.

- Зачем тебе этот оборванец? – Стефан все еще ничего не понимал.

- Видишь? – Бьерн рванул шнурок с шеи детины, перехватил его и поднес к лицу Стефана что-то, блеснувшее в лучах закатного солнца. И тот узнал амулет, который когда-то видел на груди варанга – похожий на перевернутую букву τ.

- Это же твой амулет, - удивленно проговорил Стефан.

- Я отдал его… августе перед тем, как отправился в Германикею, - процедил Бьерн, поворачиваясь к курчавому, который уже начал приходить в себя.

Через недолгое время оба знали все то, что знал курчавый: что плешивый – просто скупщик, к которому он, Прокл, нанялся подработать, что дромон торговца рабами Аристида, на котором невольников повезут на Кипр, отплывает завтра на рассвете.

- Клянусь, я ничего не знаю, ничего больше! - скулил курчавый, изгибаясь, смертельно напуганный холодной яростью Бьерна и Стефана. – Я ни в чем не виноват, это Аристид, и эту вещицу мне отдала старуха, после того как заклеймила одну из рабынь…

Он не успел сказать более ничего, только издал короткий визг, когда варанг со всего размаха всадил меч в его правый глаз.

- Жаль, что так быстро, - прошептал Бьерн, и от его шепота у Стефана едва волосы не встали дыбом – столько в нем было ненависти и ярости, - времени мало. Иначе…

Он не договорил, подняв с земли колодки – Стефан даже забыл спросить, для чего Бьерну понадобилось вместе с подручным торговца тащить сюда снятые с невольников колодки.

- Что ты собираешься делать?

- Я придумал, как мы проберемся туда, - Бьерн взвесил обе колодки, попробовал вложить в одни руку и, отбросив в кусты те, что поменьше, оставил те, что побольше. А затем принялся раздеваться. Через короткое время его добротная одежда и доспехи лежали на земле, а Стефан помогал ему натянуть трещавшую в плечах рваную тунику курчавого.

- Сойдет, - поддернув обтрепанные порты, едва достававшие до середины лодыжек, пробормотал Бьерн.

Уже стемнело, когда они пришли к маленькой гавани восточнее Города, куда прибывали разве что мелкие рыбачьи суда. Сейчас там покачивался старый дромон, уже не годящийся для боевого флота и, очевидно, потому проданный и переделанный под судно работорговцев.

- Давай! – скомандовал шепотом Бьерн, сняв пояс с мечом и кинжалом и сложив оба запястья.

Стефан осторожно надел на него колодку и скрепил обе деревянные половинки.

«Почему ты мне так доверяешь?» - подумал ромей, осознавая, что Бьерн впервые добровольно вверяет ему свою жизнь.

- Почему невольником будешь ты, а не я? – решился он, наконец, спросить варанга.

- Ты больше похож на работорговца, - хмыкнул тот. – Стефан…

Голос Бьерна вдруг дрогнул.

- Если я… Отдай тогда амулет принцессе.

========== 15. Первая виса Бьерна ==========

Не так, совсем не так все представлялось Милите Гузуниат. В своих полубезумных мечтаниях, которые овладевали ею каждую ночь – словно брали свое после сухой рассудочности дня, - она видела дочь мерзавки Зои у своих ног, сломленную и покорную. Она видела слезы и отчаяние, она слышала мольбы о пощаде. В мечтаниях она наслаждалась местью и видела своего сына, с улыбкой смотрящего на ее деяния.

И – ничего из этого въявь. Ничего. Светлые глаза, смотрящие мимо нее, сквозь нее. Стиснутые губы – нет, Анна не дерзила, не раздувала ноздри как другие строптивые рабыни. Она просто не снисходила. Словно душа ее сейчас отделилась от тела, предоставив это тело мучительнице, и парила в каких-то недосягаемых для Милиты высях или далях. Несмотря на стоны и слезы, от которых принцесса не могла удержаться, когда надсмотрщик избил ее палкой поверх мокрой простыни (на простыне настоял Аристид, опасавшийся, что рубцы попортят его товар), несмотря на закушенные до крови губы и все же прорвавшийся наружу вопль боли, когда раскаленное тавро коснулось ее бедра, - несмотря на это Милита чувствовала, что мучения Анны были лишь страданиями тела. Душа же ее оставалась вне досягаемости, словно хранима была невидимым защитником.

На что эта девчонка надеется? Где берет силу?

Соленые брызги расходившихся волн долетали до стоявшей на корме Милиты, волны становились все злее. С утра дромон шел на веслах, паруса висели как тряпки; потом судно закачало, и молодой наварх* в разговоре со старшим надсмотрщиком обронил слова «мертвая зыбь». С полудня поднялся ветер, надул паруса и погнал корабль в сторону Оптимат со скоростью колесницы на гипподроме.

Наварх знал, что приближение к берегу в бурную погоду может стать для корабля роковым. Наварх поглядывал на темневший с одного края, запекшийся как глыба остывающего металла горизонт – там набирала силу серо-свинцовая грозовая туча. Ее раскаленные в заходящем солнце края дышали ощутимой опасностью, ветер крепчал. Наварх, отдавая приказания матросам, понимал, что его судно летит навстречу одному из тех скорых и свирепых штормов, что налетают со стороны Эвксинского Понта в эту пору года, ярятся и воют, превращая ласковую как нимфа, изумрудную Пропонтиду в необузданную менаду, кружащуюся и мечущуюся в диком безумном танце.

Милиту тревоги и заботы наварха не занимали – она чуяла беду вовсе не от серо-свинцовой тучи с огненными краями. Беда катилась на нее откуда-то изнутри корабля – а может, изнутри ее собственного существа, изнутри того жуткого мавзолея собственного сына, в который она превратилась. Милита сошла вниз, как всегда прямая как палка, и пошла к помещениям невольников, и двое матросов проводили ее боязливыми враждебными взглядами.

- Попомни мое слово, Тит, не вернуться нам живыми. Хуже нет, как черного на судне иметь, - пробормотал один из них и перекрестился. - Ведьма, как есть ведьма! Храни нас святой Николай, Мир Ликийских чудотворец!

…Внизу же Милита о чем-то пошепталась с одним из надсмотрщиков. Получив тускло блеснувший золотом кругляш, надсмотрщик покрутил головой, потом попробовал кругляш на зуб – и, наконец, кивнул.

- Самого крепкого, говоришь, привести, госпожа? – сумрачно переспросил он.

***

Стефан слушал болтовню толстого Аристида в пол-уха – мысли его были тревожны и беспокойны как стайка воробьев в присутствии вороватого бродячего кота. Аристид вещал о чем-то бесконечном и скучном, и гнусавый тонкий голос его раздражал как жужжание мухи в знойный полдень, и взвинчивал без того напряженные до предела нервы Стефана. Торговец, представляясь которому, Стефан сослался на плешивого скупщика и на кудрявого Прокла, закивал оживленно и пробормотал что-то вроде «давно пора… а то все молодые по кабакам, по девкам, а о деле и думы нет… правильно Тимофей рассудил».

Стефан отвечал невпопад, а то и вовсе мычал в ответ, занятый своими мыслями и тревогами, и Аристид принял его уж совсем за дурачка. Он радовался про себя тому, что плешивый Тимофей, его давний знакомец по невольничьему рынку Константинополя, доверил дурачку-родственнику присмотр за всего одним рабом. Аристид уже прикидывал, как обведет недоумка вокруг пальца и сколько заработает на том рослом крепком парне, которого привел с собой Стефан.