Ребекка обиженно поджала губы, но привычка слушать и слушаться подругу пересилила - она внимала Черити с прилежанием первой ученицы. Но под конец речи не выдержала и привычка.

- Я не умею ничего такого, - рассерженно сказала Ребекка. - Я тебе не старая Миллиган, чтобы сводить и устраивать помолвки.

- Никакой помолвки, - поспешно возразила Черити, приглушив голос. И уже пожалела, что посвятила подругу почти во все детали своего плана. - Тебе нужно просто поговорить с Ариадной Уотсон, чтобы она пригласила к себе Бетси Картер.

- Картер? - возмущенно сказала Ребекка. - Ну уж нет!

Черити закусила губу - она совершенно упустила из виду, что Бетси, хорошенькая черноглазая хохотушка, самая смазливая (и самая глупая, по мнению Черити) девушка во всем городе, будет строить глазки далеко не только одному молодому инженеру из Минессоты, который гостит у мистера Уотсона. А среди приглашенных наверняка есть и помощник шерифа, с которым Ребекка, очевидно связывает некоторые свои надежды.

С Бетси, очаровательницей Бетси, как назвал ее однажды папа в разговоре с приятелем, явно не предназначенном для женских и детских ушей, Черити связывала определенные надежды. Что может быть более подходящим для интересной истории, чем знакомство красивого загадочного приезжего, вроде мистера Йона Рамакера, инженера из Миннесоты, приехавшего на загадочные геологические разработки, с первой красавицей города? А что красавица еще и первая дура - беда невелика, в романах героини обыкновенно такими и бывают, особенно если сравнить с героями.

И вот теперь Бекки отказывается помочь. Девчонки - дуры, раздраженно подумала Черити и в очередной раз пожалела, что сама родилась девочкой. Хотя - раз она не собирается становиться героиней романа, а собирается его писать, все не так уж плохо. Из женщин получаются хорошие писатели.

Первое - про себя Черити загибала пальцы, - ей нужно поговорить с Бетси. Второе - попробовать напроситься на пикник к Аде Уотсон. И третье, и самое трудное - уговорить родителей отпустить ее. То, что на пикнике будет Ребекка Лефевр, несколько облегчало исполнение третьего пункта.

***

Ночью тихо шелестит камыш у излучины реки. Сколько раз сменились зима и весна, сколько раз - и камыш, залитый кровью, давно уже стал землею, и давно выросли на ней цветы и травы, давно кровь ушла в их корни. Разве что старая гнутая дугой ива, простирающая над заводью ветви, что-то помнит. Сжечь бы ее, да нельзя. Узнают, прибегут… Надо осторожно. И одного пожара пока довольно.

Он жив остался, Джиллиан, Джиллиан, только ему не спастись. Жаждешь ты встречи, жаждешь покоя - жизнью его расплатись!

Тихо-тихо шепчутся злодеи-камыши…

***

Всполохнет так что-то, затронет, двинет в самой глубине - и вот уже цепляется одно за другое, как у жонглера-эквилибриста, набрасывающего на свою хрупкую, шаткую пирамиду все новые и новые предметы - вот у него кружка, вот на ней трость, вот на кончике трости закрутилось блюдце…

Мо тряхнул головой и тут же сделал вид, что просто отмахнулся от мухи.

- Восхитительный кофе, - Рамакер за прошедшее время прижился в семействе Уотсон как кошка в доме. Он побаивался только миссис Виргинии, ее глубокого, темного и страшного молчания, черноты ее глаз. С Уотсоном же и его дочерью Голландец взял слегка покровительственный снисходительный тон, с каким столичный гость, по его мнению, и должен относиться к провинциалам. Мо он, однако, представил не своим слугой, а помощником - видимо опасаясь, что если возьмется за все сам, провалит дело, для которого их обоих послали.

Семь лет, подумал Мо. Пароход, бежавший по большой реке семь лет назад, Винсент Жаме, в своем дорогом с иголочки костюме похожий на втиснутого в клещи цивилизации быка, и сам Мо, тогда еще просто Мо, не Тин-Пэн. Просто Мо, и это в лучшем случае - обычно начиналось все с “эй, ты” или “эй, китаеза”.

И еще Мо подумал, что тогда, семь лет назад, глаза у миссис Виргинии Уотсон были просто и мирно карими.

Пароход бежал по большой реке, и пассажиры, за несколькодневное путешествие успевшие узнать друг друга, уже испробовали все способы развлечения, способные скрасить дорогу, и теперь лишь лениво перебрасывались репликами, напоминая плохую цирковую пантомиму, где актерам не хватает умения обойтись без слов.

Мо, конечно, никогда не рисковал спросить Жаме, что там произошло тогда на пароходе между ним и Уотсоном. Он мог полагаться только на свои глаза и свой ум. И он видел, как Винсент, приблизившейся к Уотсону и его жене со своей ровной улыбкой, которой никак нельзя было ждать от него, в какой-то момент был просто отброшен вескими и спокойными словами англичанина.

Тогда Мо еще не знал, что Уотсон англичанин. Он только наблюдал за невысоким человеком в круглых очках, с умным и некрасивым, будто стекающим книзу длинным лицом. Уотсон появлялся на палубе в своем безупречно чистом костюме, пальто и дорогой шляпе, окидывал открывающийся ему мир пытливым внимательным взглядом и вел себя так, будто только сию минуту прибыл, раскланиваясь даже с матросами и прислугой.

Тогда Винсент Жаме был для Мо больше, чем царь и бог. И видеть своего кумира потерпевшим поражение - и от кого? От кого?! От жалкого очкарика! - было для восемнадцатилетнего Мо невыносимым. Но бросаться на англичанина, как бросились (и были немедленно остановлены) другие спутники Жаме, Мо не собирался. Винсент не выносил жалости и не терпел такого рода помощи, потому быстро и безжалостно взял свою свою свору на короткую шворку. Англичанина нужно было наказать его же оружием. Не кулаками.

“Те, кто верит в удачу, видят то, чего хотят видеть, те же, кто не верит - видят то, чего более всего боятся”, - говаривал когда-то Папаша Гросс. И выбрасывал взятый у кого-то из публики серебряный доллар загаданной стороной столько раз, сколько загадывали. Верующие в удачу, столпившиеся вокруг него, подбадривали карлика, и к доллару присоединялись порой довольно солидные суммы, особенно когда Папаша после трюка вслух и громко благодарил Господа, ниспославшего ему везение по милости своей. Англичанин тогда тоже верил в удачу. Мо заметил, что после разговора с Винсентом между Уотсоном и его женой пробежала если не кошка, то черный котенок. После таких качелей люди склонны искать удачи на стороне, причем в местах неожиданных.

Каждый день после обеда пассажиры попроще устраивали на корме игру по маленькой - вист, фараон или что-то еще более немудрящее. Играли вторым сортом, разумеется - никто не собирался распечатывать новую колоду перед каждой сдачей, да и колоды таковой ни у кого не было. Против участия в игре паренька-азиата, все время кланяющегося с робким заискивающим видом, начали было возражать, и тогда Мо умоляюще посмотрел на англичанина, будто прося его о заступничестве. И тот, еще чуть хмельной от сочетания победы над соперником и поражения от жены, настоял на том, чтобы Мо разрешили играть.

С самого начала игры Мо понял, что Уотсону в таком деле сопутствует сильное широкое везение - как бывает с людьми, очень несчастными во всем остальном. Карта англичанину так и перла и в его увлечении было что-то детское. С такими кажется, что им и проигрыш будет в радость.

И он стал подлаживаться под англичанина, кидал на него собачьи благодарные взгляды и так же по-детски, как Уотсон, радовался своим небольшим и не очень частым выигрышам.

Англичанин попался, когда прошло несколько кругов и партнеров в игре поубавилось, а зрителей, азартно сопереживающих игрокам, прибавилось. И неуловим для окружающих был тот момент, когда общее сочуствие переключилось на худенького юношу-азиата в обтрепанных брюках и рубахе, будто скроенной из мешка - слишком уж явно его противники хорохорились и слишком уж искренним было его огорчение, когда в последних двух кругах ему не слишком фартило.

- Можно затемнить? - тихо, будто боясь собственного голоса, спросил Мо во время очередной сдачи. Это означало добавить в банк некоторую сумму, не видя своих карт - на что соперники должны класть сумму вдвое большую.