“Ариадна, твой двоюродный дядя уже наломал тут дров. И поплатился за это. Ты же не хочешь, чтобы за все теперь поплатился твой отец?”
“Не хочешь… отец… поплатился…” - она слышала как мечутся страшные слова в голове дочери, она видела, как страдальчески разомкнулись губы. Видела и торжествовала. Смотри, смотри, она пойдет! Твоя, Генри, дочь! Пойдет, коровой, овцой на бойню.
Ты умница, Виргиния.
Невидимые пальцы прохаживаются по волосам, по затылку. Ты умница, умница, ты все сделала верно.
***
- Да это моя Бонни шла ворожить на жениха! - рассмеялась Ребекка, когда на следующий день Черити под страшным секретом рассказала ей о своем ночном видении. - Ну так и есть, к малиновым зарослям чуть ниже вашего дома ходила, потом сама мне рассказывала. У нее женихи теперь главная забота, - хмыкнула Ребекка с явным осознанием своего превосходства.
Ребекка говорила и говорила, Черити смотрела как двигаются ее губы, быстро-быстро, сто слов в одно мгновение, и вдруг отчетливо поняла, что никаких ивовых зарослей и никакой реки из окошка ее комнаты не видно и вовсе. А вот заросли малины на окраине сада Олдманов и впрямь были видны отлично. Это настолько шло вразрез уверенному впечатлению, оставленному Черити лунной ночью, что она даже не слышала, что именно так быстро говорила подруга. Ведьма, думала она, вспоминая белую призначную фигуру. Ведьма Тереза.
- …и рассказала Сенди, - услышала она конец фразы и будто проснулась. Ребекка, подумалось ей, переступает сейчас ту черту, которая отделяет девочку, легкую крылатую стрекозку, от женщины, тяжелой, как комья глины под ногами.
- О чем рассказала?
- О ведьме Терезе, о чем же еще? - изумленно вытаращилась Ребекка. - Он знаешь как рассердился! Шериф-то до сих пор почти не видит, так и не проходит у него слепота, и доктор Теннисон тоже ничего сделать не может.
Вошедший в класс учитель Доусон положил конец их беседе, разом умакнувши учеников, будто кисть, в ведро с математическими вычислениями, так что пришлось трудиться в поте лица над задачами и забыть на время обо всех загадках и тайнах, кроме загадки корня квадратного.
Вернувшись домой, Черити немедленно кинулась к окну, и конечно, ничего кроме зарослей малины не увидела. Она сердито села за стол с намерением заняться несносным “оригинальным сочинением”, но и пяти минут не просидев, сорвалась и, едва прихватив кофточку, бросилась к реке. Она долго бродила у ив и камышей, но никаких согнутых ивовых ветвей не увидела. Впрочем, идти к Шафрановым холмам Черити не решилась - и без того в ивовых зарослях было очень неуютно. Ей казалось, ивы слишком сильно машут ветвями, что они стонут и зовут ее, а когда в кустах что-то зашебуршало, Черити стоило больших усилий не броситься бежать сломя голову.
Она, верно, так и сделала, да услышала стук колес и копыт и вышла из зарослей к дороге.
По дороге ехала открытая коляска мистера Уотсона, которой правил старый Уитакер. В шарабанчике сидела Ада, и Черити вспомнила, что у выпускного класса занятия длились несколько дольше, так что Ада только-только ехала из школы.
Черити мгновенно придумала, чем объяснить свое шастание по зарослям, столь неприличное для молодой девушки - уж такая снулая рыба как Ада Уотсон непременно тоже должна так считать. Хотя при взгляде на Аду Черити сразу вспомнила, как та танцевала с азиатом - помощником приехавшего сотрудника компании. И вот тогда она не казалась снулой рыбой. А уж тогда, когда ее чуть не разбило в шарабане - Черити взглянула на мышастую небольшую лошадку, запряженную сейчас в коляску, - когда Аду чуть не разбило в шарабане, она уж и подавно на снулую рыбу не походила.
И, поздоровавшись с Адой, которая еще за несколько шагов сказала остановиться, Черити заговорила про “оригинальное сочинение”, хорошо зная, что в выпускном классе мистер Ивэнс должен дать его почти всем. Ада тихо сказала, что сочинение она уже написала и отдала учителю на проверку еще позавчера, но сама же с неуверенной улыбкой предложила помочь Черити, если та, конечно, будет не против.
Договорившись, что придет в Шафрановые холмы завтра после уроков, когда у Ады не будет музыкальных занятий, Черити едва успела отойти на пару шагов, как до нее долетело “Пожалуйста, поехали, мистер Уитакер” Ады и “Поехали, мисс Джиллиан”, брошенное в ответ кучером.
Черити обернулась с расширенными от изумения глазами, но увидела только поднявшуюся столбом красноватую пыль, почти скрывшую тронувшуюся коляску.
- Ну а что тут удивительного? - спокойно сказала мать, не выпуская из рук шитья, когда Черити, не утерпев, рассказала ей о своей встрече с Адой Уотсон и оговорке кучера. - Уитакер, поди, много лет у старого мистера Уотсона служил, привык.
- У того, которого убили? - едва веря ушам, выдохнула Черити.
- Ну а у какого же еще? - отец потянулся к свече, поджег лучинку и раскурил трубочку, затянувшись и пыхнув душистым дымком. - У старого Акулы.
Эта неожиданное и такое простое известие, словно тот же дымок из отцовской трубки, заполнило сознание Черити, и новость о том, что собравшиеся было линчевать ведьму, на совести которой все теперь числили слепоту шерифа Риксона, застали в ее домишке мертвую пустоту, не живее которой была и сама Тереза, висевшая, покачиваясь, в зацепленной за притолоку веревочной петле, прошла почти по краю сознания.
========== Золото дураков ==========
Нельзя сказать, чтобы Генри Уотсон отличался какой-то особенно сентиментальностью. В Лондоне он был бы вполне обыкновенным средней руки обывателем - не жесток, не мягок, не слезлив, не черств. Однако по меркам Среднего Запада Генри Уотсон безусловно отличался мягкостью. Иной раз просыпался в нем некий червячок и начинал глодать изнути, и глодал до тех пор, пока он не покупал кривобокие вязаные салфеточки на благотворительном базарчике, который организовывали местные слезливые дамы в пользу бедных сирот. Или не отправлялся проведать какого-нибудь занедужившего знакомца. Или не посылал семье рабочего с шахты, у которого было пятеро детей, корзинку с угощением в Рождество. Червячок успокаивался и далее, до следующего его просыпания, Уотсона уже никто не смог бы заподозрить в излишней чувствительности.
В это весеннее утро, закончив дела на шахте и отвезя дочь в школу, Уотсон ощутил уже знакомое, докучное, едва заметное свербение - под сюртуком, жилетом и рубашкой, в глубине ребер. И он, вздохнув, направился к шерифу Риксону, который после тяжелой болезни - или отравления, как шептались некоторые, - почти утратил способность видеть.
Отправив старого Уитакера домой с приказанием самому съездить и забрать после занятий Ариадну, Генри Уотсон пешком пересек ветхий мостик ручейка, поднялся на холм и свернул мимо скобяной лавки к дому шерифа Риксона. И улица не обратила на него никакого внимания, разве что двое уличных мальчишек приветствовали Уотсона гнусавым “Доброе утро, сэр”, - и то Уотсон не поручился бы, что сорванцы не затеяли какую-то насмешливую пакость.
Странное чувство овладело Уотсоном, когда входил он на ступеньку крыльца. Холодно было в доме Риксона, несмотря на теплый весенний день, холодом веяло, могильным холодом несмотря на не по-летнему трещащие в камине дрова. Холодно смотрели со стены, из фальшиво-серебряной рамки шерифские предки, в старомодных высоких воротничках, рукава буфами, пучат белые глаза из черноты, и саранчой, казнью египетской кажется темный фон, из которого они выступают, будто из склепа.
И такие же невидящие глаза Риксона, сидящего в кресле, - шея вдавлена в плечи, кожа на круглой голове натянута, вот-вот лопнет, - уставились на входящего, словно слепота шерифа чудесным образом вдруг отступила.
Поговорили о погоде, поговорили о шарлатанах, в соседнем городе обмишуливших честных горожан, взимая плату за переход по мосту, который никто и не думал делать платным, поговорили вскользь о самоубийстве черной Терезы. Впрочем об этом Уотсон старался не распространяться, да и шериф не горел желанием поддерживать такую жутковатую и щекотливую тему.
