Пару раз окликиваю машин-строителей, но тщетно. Впрочем, не то чтобы я удивился, слышать могли далеко не все изучатели, а что бы строители… Можно было, конечно, помахать руками, или как-то иначе привлечь к себе внимание, но как знать, какие у них инструкции насчёт меня, не сочтут ли помехой в работе. А как расправлялись сайлы и их механизмы с теми, кто сопротивляется, я ещё не забыл. Сглатываю тугой нервный ком. Хотя, казалось бы, кошмары уже меня не мучают.

Голова постепенно проясняется, в неё закрадывается не только покалывающая, пока ещё лёгкая, боль, но и некоторые идеи. Например, что браслет на моём запястье — не просто монитор здоровья и красивая манжета с зигзагом. Можно носителя такого знака вызвать. Архивариуса. Моего Архивариуса.

Но в качестве идеи это выглядело просто и понятно, а вот когда дело дошло до попытки реализации — я вновь почти бесцельно тыкал вкладки, пытаясь хоть как-то сообразить, как это работает. Я только в механике немного соображал, ну… телефон использовал. Как и все. Ничего особенного. И имел почти полное отсутствие пространственного мышления в довесок. Зато у меня было предостаточно времени, и больше никаких других возможностей себя развлечь.

Был ещё вариант, где я засыпаю или просто жду, когда за мной придут поухаживать. Но его отбросил, потому что заснуть, когда рядом ходят две посторонние машины, а сам я не могу даже лечь поудобней, не получится никак.

Минут потратил изрядно, но всё оказалось намного проще, чем я думал — тот значок зигзага во вкладке, где высвечивалась моя биометрика, я ошибочно принимал за стилизованную пульсовую волну, эдакую пометку. Забыл, что у сайлов нет никаких украшений. И надо было всего-то, что подержать её пальцем, пока не изменит цвет. По крайней мере, именно это я и сделал, и в меня ткнулась огромная чёрно-синяя морда через какое-то совсем уж незначительное время.

Мэлло. Совершеннейшая радостная собака, только инсектоид. Со светящимися голубым и белым полосами под глазами, и со своим синтетическим:

— Ник.

— Ну я, я, — отпихиваю руками пасть сайла подальше, потому что острые пластины впились в плечо.

— Есть? Пить? Врач? Чиститься?

— А у вас есть различие между есть и пить? — вместо чего-то вразумительного выдаю я одну из химер, порождённых разумом.

— Нет. Другой обмен. Не нужны жидкости.

Мэлло отвечает тут же, как будто всё так и должно быть.

— Однако вы нажираетесь бензином.

— Жидкости — еда.

Вот, удачное я подобрал слово. Общесмысловое. Нажираются.

— Есть? Пить? Врач? Чиститься? — повторяет сайл в точности свои вопросы, как будто он на них запрограммирован.

— Ничего и новые ноги, — бурчу. — Что со мной опять?

— Не больно. Нику не больно. Мэлло просил. Блокада.

Отступив и наклонив голову, Архивариус нерешительно переступает передними конечностями. Не может выразиться ясней, опять не хватает ему слов, а мне — смысла.

— Какая блокада? Ленинградская? — злюсь.

— Лекарства. Нику дали лекарства. Внутрь.

Вот, так уже понятней. Только что это за таблетки-то такие?

— И прорыва этой блокады тоже два года ждать?

— Нет понимания.

— Ну, когда я двигаться смогу?

Приходится перефразировать. Как будто с ребёнком общаюсь, который не знает о сарказме и прочих вывертах, принимая всё за чистую монету. Даже хуже. Дети быстро учатся понимать интонации, и не верить всему, что говорят. А сайлы обитают в своём, стерильно-логичном информационном мире, где единственная ложь, которая может существовать, — заблуждение от недостатка данных.

— В следующий цикл. Через два цикла покинем Улей.

— То есть как? Зачем? — вновь пытаюсь сесть, но тщетно.

— Работать. Мэлло — Архивариус. Ник — Архивариус.

— То есть как? Что… а что… делать? — сбиваюсь я на лепет.

— Ник — единица Роя. Рой. Должен приносить пользу.

— Ага, — огрызаюсь. — А этот твой Рой мне что?

— Условия жизни. Машину. Одежду. Еду. Тепло. Защиту. Рой дарит тебе Рой.

Последнюю фразу Мэлло произнёс, подняв голову. Вроде как это должно было что-то означать, но пока я видел лишь сплошные проблемы.

— А потом, когда я не смогу выполнять вашу работу, потому что я, блядь, человек, Рой меня вышвырнет! Или что у вас делают с беспомощными!

— Ничего, — Мэлло вновь наклоняет голову, чтобы лучше меня видеть, — Рой каждой единице найдёт выполнимую работу.

— А если я не хочу? — возмущаюсь, сложив руки на груди.

— Нет понимания.

— Не хочу. Не буду. Просто так.

— Нет понимания. Единица должна.

— Зато я понял, — выдыхаю. — На самом деле у вас нет свободы воли, ведь так? Как там? «Рой должен лететь?» Вы — один послушный организм. А у клеток не бывает собственных желаний!

— Единицы желают, — возражает мне Мэлло. — Рой должен лететь, каждая единица желает, чтобы Рой летел. Зачем желать другое?

И ведь задумаешься же! Зачем, если тебя с детства этот Рой растит, воспитывает, не бросает, обеспечивает всем для жизни и развития? Зачем им ненавидеть и не подчиняться системе, если личной выгоды этим не достичь, а занятием любимым делом, которое по душе — да?

Тихо усмехаюсь. Нет у сайлов понятия бога. А значит, и никаких «бессмертных душ» тоже нет.

— Мелло, — уже смирно спрашиваю я, — а куда сайлы деваются после смерти?

Прежде, чем ответить, Архивариус подогнул ноги и лёг.

— В преобразователь.

— Нет, не тела… то, что внутри. Душа… личность, память, — подбираю слова точно так же, надеясь на понимание.

— Единица становится Роем. Отдаёт память.

— Но… эмоции, чувства… если бы ты умер, что бы запомнил Рой обо мне, о нас? Сухие факты? Информацию?

Осекаюсь. А что было-то? Кроме них? Это лишь я, как дурак, переживал, расстраивался… много чего ещё, а Мэлло… не знаю. Было интересно?

— Да, — получаю честный ответ. — Только информацию.

— Значит, когда вы умираете, вас больше нет? Совсем-совсем нет? Но это же… грустно.

— Нет, — немного подумав, отзывается Архивариус. — Рой остаётся. Летит. Благодаря единице. Каждой единице, живой или мёртвой. Не грустно.

Замолкаю, обхватив себя руками, даже не заметив того, что, в общем-то, мне удалось сесть. Осознаю. Пытаюсь осознать. Понять эту простую, но в тоже время такую чуждую философию жизни. А, главное, побороть себя, и принять тот факт, что это — лучше. Во много раз лучше всех этих беспомощных фантазий о загробном мире, рае, аде, сансаре и прочей эзотерической чуши.

А ещё сайлы не боятся. Им неведом самый главный страх человеческой жизни, такой, что преодолевшие его считаются героями. Страх смерти.

Мэлло двинулся настолько плавно и бесшумно, что я опомнился только тогда, когда вокруг меня обвились его дополнительные конечности и слегка сжали. Но в этом не было угрозы, наоборот, это странным образом напоминало…

— Мэлло, а что ты делаешь? — осторожно спрашиваю.

Может, это ещё один какой-нибудь странный ритуал, о согласии на который меня не спросили, а приобрету я ещё больше неприятностей.

— Объятья. Хорус так делает.

Моё нелепое предположение оказалось верным. Обнимашки. От огромного инсектоморфа, которому раздавить меня — раз плюнуть, а такие неловкие, как будто на первом свидании в жизни.

— Правильно? — уточняет Мэлло.

Киваю, но вспоминаю, что он не может меня видеть — я ровно под его головой, прижат к грудным пластинам. И уже, если признаться, почти против воли разнежился в охватившем тепле.

— Да, — отзываюсь вслух. — Но зачем ты это делаешь?

— Нику грустно.

Я только собираюсь возразить, что ничего мне не грустно, и даже ноги, кажется, уже начинают отходить, по покалыванию похоже, что как после укола, но Мэлло продолжает:

— Хорус не хранит память. Хор умирает один. Всегда один. Умирать одному — грустно.

— И страшно, — полушёпотом добавляю я.

— Ник теперь единица Роя. Не страшно. Не грустно.

— Но я же его «не слышу», — вяло возражаю.

— Вот. Память, Ник.