Я даже нервно, дрожащей рукой ощупываю анус, не заботясь о том, как это со стороны выглядит, но тот всего лишь ужасно растянут, даже и не порван, а пищеварительная система по-прежнему внутри. Встать не могу, но испытываю непреодолимое желание покинуть лужу выделений сайла, и приходится отползти на сухой пол на четвереньках, и уже там лечь на бок. Ни на что иное у меня нет сил.
А Мэлло… ну что Мэлло. Он просто ушёл. Именно. Неслышно удалился куда-то в сторону нагромождений, вглубь логова Архивариусов. Оставив меня лежать всем на обозрение.
А мне… уже не обидно. И не больно совсем, правда. Никак. Выхолощенно-пусто, и просто приятно дышать в ровном ритме, вот и всё… вру.
— На, держи, иди сюда.
Вот никогда бы не подумал, что такое случится. Мимо идут сайлы, утратив всякий интерес, а ко мне подсел Адам, накрыл материей, похожей на родильную, и почти что насильно притянул к себе.
Обнимает, и я вижу, что сам он едва не плачет, нос и щёки пошли алыми пятнами. Тот самый Адам, что насмехался надо мной, что ненавидел меня за привязанность к Мэлло, и презирал всех людей за то, чем я занялся добровольно.
— Я живой, — с трудом разлепив пересохшие губы, уведомляю его. — И тебе не нужно…
— Нужно, — перебивает Белоснежка. — Он тебя… часа полтора вот так… или больше… это всегда? Молчи. Понятно, что всегда. Ты так улыбался… грустно.
— Не убедил? — и не думаю молчать.
— Ещё как убедил! Меня как парализовало, веришь? Как будто ты этой улыбкой всем нам говорил, что ни за что не сдашься. Как будто ты сам согласился.
— А я и согласился. Сам.
— Ты всё-таки сумасшедший, Ник. Ничем не отличаешься от Маркуса. Мы все здесь сумасшедшие.
Последнюю фразу Белоснежка произносит по-английски, и я понимаю, что это цитата. Ну конечно же, Чеширский кот. Как нельзя кстати.
Но ответить ничего не успеваю, потому что Адам вдруг выпускает меня из объятий, вскакивает и отбегает прочь. И причина этому — Мэлло, что вернулся так же неожиданно, как и ушёл ранее.
Теперь уже он прижимает меня к тому, что сойдёт за грудь, к пластинам, как бы старается укрыть от всего мира. И несёт прочь, осторожно, даже ничуть не качнув. Как будто ничего не случилось, как будто не он только что меня унизительно трахал на публику. Вновь запустил программу заботы, вот как? Так и есть, потому что спрашивает, уже в коридоре:
— Ник в порядке?
— Нет, — устало выдыхаю.
— Будет лекарство, — несколько суетливо заверяет меня Мэлло. — Врач. Что нужно?
— Ничего. Пить и спать.
Архивариус на это не отвечает, но прибавляет шаг.
— Меня хотя бы приняли?
Неизвестно, зачем я это спрашиваю. Мозг устал так, что мне уже ничего не интересно, я просто поддерживаю беседу.
— Да, — заверяет меня Мэлло. — Ник — стая. Рой.
Всё и сразу. Замечательно. И что теперь? Высветлят у меня на боку знак и заставят работать наравне с другими сайлами?
— Другой хор не навредил Нику? — беспокоится мой Архивариус, подразумевая, очевидно, Белоснежку. — Мэлло не забрал Ника сразу, Мэлло говорил с Роем, Мэлло…
— Тихо, — обрываю я сайла, похлопав рукой, что ещё дрожала, по пластинам. — Не нужно ничего объяснять. Надо было, значит, надо.
Вру. Я очень многое хочу и выспросить, и высказать. Поддаться истерике. Просто кричать и проклинать сайла и весь его Рой последними словами, все их традиции и культуру. Дать волю эмоциям.
Но на это уже не хватает сил, которые всё стремительней меня покидают, когда напряжение отпустило. Как слизь мой кишечник, пропитывая ткань.
И я вновь с какой-то тупой и покорной благодарностью принимаю заботу сайла, то, как он меня обтирает, укладывает на лежак, осторожно защёлкивает браслет, сверяясь с показателями моего здоровья. И даже когда набирает воду в пасть, прямо из-под душа, и приносит её таким образом, не противлюсь, послушно тянусь и пью из той выемки, через которую инсектоиды выпускают язык.
Почти и не кислая, но уже не холодная. И, может, и прав Влад, разглядевший в этом ритуале поцелуй. Чем-то похоже, особенно для такого неадекватного сознания, как моё. Стая сайла. Отлично. Вот просто лучше не придумаешь!
Мои внутренние органы, которые чувствуются сейчас так, как будто распухли раза в два и кровят, только подтверждают разнообразными видами болей, что я окончательно поехал психикой.
А ну и ладно. Белоснежка уж точно прав, здесь все такие. Вот и не буду выделяться.
𐂧🐍💧 ☵ ⫾⫾⫾ 𑗊
========== 21. Излечил, продлил жизнь нам. ==========
Жить урывками мне нравилось всё меньше. Да и просто жить. Особенно если перед глазами, стоит только их открыть, каждый раз — тот же потолок. Мертвенно-серый. Цвет ячеек в осиных гнёздах, которые я на спор сбивал палкой из-под карнизов. В детстве. В иной жизни, что вспоминается как будто сквозь закопчённое стекло. Такое, через которое можно смотреть на нечто слишком яркое, не боясь ослепнуть.
Сейчас же — существование, состоящее из череды унижений и непрерывной почти боли. Такой, что хочется никогда не просыпаться, остаться в душащих объятьях беспамятства, лишённых снов. Никто в Улье их не видит, и каждое бессознательное забытьё — провал в бездну. Поэтому и чувство времени полностью теряется — нельзя сказать, проспал ты час или год. Может, узнать время суток хотя бы, или как это здесь называется, цикл?
Пытаюсь сесть, и если на локти у меня получилось опереться, то дальше… хочется заорать. Всё от поясницы ниже — остаётся абсолютно неподвижным и бесчувственным. Даже тупая внутренняя боль, мой теперь бессменный спутник — как будто обрывается. Ну всё, видимо, приехали, конечная. Парализовало. Удивительно, что этого раньше не случилось, вот что.
Я остаюсь странно-спокойным. Подозреваю, что меня опять накачали какими-нибудь лекарствами, чтобы я, драгоценный эксперимент, не издох. Да сколько можно уже!
С тела исчезли полосы краски, как и не было. Браслет, когда я поднёс его поближе к лицу, засветился приятным оттенком зелёного. То есть получается, что паралич не опасней какой-нибудь царапины, так? А ещё в голову приползла ленивая и лишняя мысль о том, что регулировать индикацию от зелёного к красному — человеческая, а не сайловая, условность. Пытаюсь прогнать её и других, решив осмотреться.
Комната всё ещё моя, но не та, что «имитирует среду естественного обитания», а в передвижном доме Мэлло. Только в ней, похоже, затеян ремонт: стены и пол частично разобраны, около суетятся две машины необычной конструкции. Мало того, что не разбудили меня, так ещё и сейчас аккуратно режут покрытие стены абсолютно беззвучно, мне даже на секунду кажется, что я оглох, или что нас разделяет толстое стекло.
Но обычный шум Улья, напоминающий отдалённый гул, никуда не исчез, да и я вполне слышал собственное хрипловатое дыхание. А вот если машины даже при строительстве не шумят, сайлы тоже тихие, бои на Арене далеко не каждый цикл — что вообще создаёт шумовой фон? Ветер снаружи? Очередные порождения больного и усталого мозга, отравленного неизвестными веществами, вот это что. И всё от безделья. Или холода.
Хоть я и был укрыт какой-то однотонной-сероватой, плотной и тяжёлой тканью, напоминающей что-то среднее между той, которая «родильная» и обыкновенным плотным одеялом, всё равно было прохладно, а воздух в комнате и подавно дарил ощущение той ещё свежести. Изучателя Мэлло рядом не было, греть меня было нечему. Или некому? Насколько развита индивидуальность у машин Роя?
Вот, вот когда я бы мог задавать целый ворох умных вопросов! Только некому сейчас. Да и я бы вопросы не задавал, а только возмущался своим положением.
Пробую сесть. Выходит почти никудышно, как будто полтела у меня от тряпичной куклы. Сдёрнув ткань, обнаруживаю, что полностью голый. Зато хотя бы целый. Ощупывание ног привело к довольно неоднозначным результатам — кое-какая чувствительность у них ещё сохранилась, боль от щипков не ощущалась, а вот сам факт прикосновения — да. Хоть что-то. Пару лет реабилитации я снова хожу! А до этого, видимо, смерть. Теперь уже от скуки.
