Женщины. Я стараюсь с ними вообще никогда не контактировать. Одной-единственной фразой, одним вопросом они могут поставить в тупик любого мужчину. Вот как меня сейчас. Нужно ответить, сообразить как-то.
Я бросаю в зимний воздух, наполненный белыми парящими звездочками, сухое и нейтральное «друг». Это просто, удобно. Этим можно всё объяснить.
Не говорить же ей, что змея внутри меня открыла рубиновые глаза и разинула огненную пасть с длинным языком. Агрессия. Опасность. Как часть меня, как персонифицированное зло внутри, она чует угрозу, исходящую от такой милой девушки в белом вязаном комплекте из шарфа, шапки и перчаток. И, кажется, она догадывается о том, что творится внутри меня. Женщины ещё и чертовски проницательны.
Автобус, появившейся за её спиной, украшенный мигающей гирляндой — спасение от пронзительного взгляда. Мне всё не нравится, меня всё беспокоит.
Обратно иду, стараясь ступать по собственным следам, и успокоить шипение внутри. Сегодня я выигрываю, птенчик в моём логове собственной персоной, у нас такой замечательный шанс побыть наедине, что боюсь, не кинулась бы змея внутри в другую крайность.
Оказывается, если в моём доме горит свет, то в такой снегопад это похоже на рождественскую открытку. Так и хочется надписать её глупостями, и отправить куда-нибудь далеко-далеко за океан, туда, где сейчас лето, совершенно постороннему и незнакомому человеку, который говорит на совсем другом языке, ничего не поймёт, и не оставить на ней обратного адреса…
Внутри игрушечного домика — светло и тепло, даже жарко, и я снимаю в коридоре не только куртку, но и свитер с футболкой, захожу на кухню в одних джинсах.
Птенчик забрался с ногами на уголок, наверное, чтобы полить одинокий престарелый кактус из кружки, и встречает меня, обернувшись через плечо.
И отчего-то лёгкая улыбка на его лице гаснет, он спрыгивает вниз и неловкими, слишком резкими движениями пытается избавиться от фартука. Что не так то? Я мужчина, да и татуировки он видел, не мог же я его застеснять.
Бросаю взгляд себе на живот и грудь, ситуация становится понятной, но от этого только более скверной. Поздно теперь мне, дураку, спрашивать себя, что стоило уступить и не красоваться своим прессом в декабре на кухне. И не только им. За три дня засосы, да не один, целая дорожка, не пропали, хоть и потеряли в цвете и размерах. Птенчик не такой уж и ребёнок, смог понять, откуда отметины.
Всё началось с одного капризного клиента, неприятного мужика, который любил переодеваться в женское бельё, перед тем, как мне надлежало его трахнуть, и вести себя, как избалованная пятилетняя девочка. Жутковато-смешное зрелище, надо сказать. Тут-то и разыгрался приступ обиды, что я не скрашу ему праздничный вечер, хотя как он сбежит от своей жены и троих детей, продумано не было. Я раздражённо вздохнул, оглядел бордово-синюю отметку и буркнул «сотка». За порчу моего товарного вида положена компенсация, так и в договоре написано. А потом следующий клиент, почти такой же манерный, разыграл мне «ревность». Ок, «сотка» — ответил я. К концу моей рабочей ночи был уже весь обсосан. И теперь очень и очень сильно об этом пожалел.
Но если сейчас из-за моей собственной жадности и неосторожности птенчик уйдёт, мне останется только ремень через потолочную балку перекинуть и на табуретку стать. При такой ситуации спасать положение надо быстро и любыми способами.
Перегораживаю любимому ближайший путь к отступлению, и буквально пихаю ему в руки подарок со смешными оленями на упаковке. Рефлекс ребёнка срабатывает, пока птенчик шуршит фольгой, я натягиваю футболку, заодно вынимаю из куртки снеговичка и приношу на кухню.
Я не мастер построения романтических отношений, у меня если и было что-то подобное, то уж совсем не вчера. И закончилось всё, как всегда, упором на моё материальное положение. То, что для меня грозило перерасти в настоящие чувства, для парнишки, от секса с которым мне просто голову сносило, оказалось лишь способом уютно устроиться в мире за чужой счёт. Тогда я и решил, что каким бы ни был способ добывания денег, бедствовать не намерен. И влюбляться тоже не буду. Но если зарабатывать получилось, то со вторым — полный провал.
Птенчик раскладывает на столе новенькие микро-, нутро-, курвиметры, шаблоны, щупы и так далее, кажется, уже позабыв о моём конфузе, и на моё предложение кофе утвердительно кивает.
Я опять не подготовился и не продумал, и ни какао, ни шоколада у меня дома нет, угостить любимого нечем. Но раз уж так вышло, надо импровизировать по мере сил.
Насыпаю ванильный кофе в турку, и, пока она разогревается, достаю из холодильника воду, а из шкафа — две чашки и сахар. Как только кофе поднимается первой пенкой, птенчик едва не устраивает катастрофу в приступе благодарности, повисая на мне с восторженным писком. Это он закончил осмотр подарка. Я еле-еле успеваю снять турку с плиты и поднять повыше. Смутившись, любимый забирается обратно на кухонный уголок, собирает свои инструменты в коробку, и терпеливо ждёт, следя за мной.
Я ставлю поджариваться тосты, чищу и режу груши, открываю баночку с джемом, и пока гуща оседает в чашках с сахаром, делаю нехитрую сервировку угощения и подаю на стол, долив в чашку птенчика молока.
Он отпивает и снова беззаботно чирикает, перескакивая с одного на другое, пытаясь вывалить на меня сразу все новости, накопившиеся за три дня. Про засосы, наверное, уже и забыл. Он настолько симпатичный сейчас, в этой своей кофте с воротником-обманкой, джинсиках и неизменно ярких, мультяшных носочках, настолько мило пьёт своими розовенькими губами кофе, удерживая кружку двумя руками, что я могу на это вечно смотреть.
Но почему же только смотреть? Змея внутри меня иногда даёт очень полезные советы. И, послушавшись её, я осторожно убираю сгибом пальца крошку тоста около рта птенчика. Да, ещё чуть-чуть, и я бы коснулся его губ. А он даже и не заметил опасности, потёр своей рукой там же, но очищать уже было нечего. Как будто и не было реки, моей болезни, как будто рождественский вечер не кончался.
Снеговик пялился пуговичными глазками и, несомненно, завидовал тому, что я показывал птенчику, как правильно пользоваться инструментами из его подарка, потому что именно практическим навыкам в университете не учат. И да, трогал, трогал его восхитительно-тёплые руки, подолгу держал в своих, ощущая, как в животе перекатываются не то обжигающие волны, не то острые змеиные кольца. Я вдыхал запах светлых волос, прикрывая глаза, умоляя высшие силы, чтобы это никогда не заканчивалось.
Но время упорно скакало вперёд, и уже задерживать любимого дольше я не имел никакого права. И пока я пробираюсь по сугробам, под танцующим в свете редких фонарей снегом, который налипает птенчику, идущему, как всегда, впереди, на шарфик и шапочку, внутри скручивается раздразнённая змея. Как бы я хотел, чтобы он остался со мной до утра, я бы обнимал его, дышал им… нет.
Не было бы такого, если только чуть-чуть позволить себе, если только руки запустить под его футболку, я уже не остановлюсь, какое бы сопротивление он не оказывал. Тихо, тихо, надо успокоиться. Надо затаиться и ждать. Он же такой маленький, такой наивный.
Но я не выдержу, это слишком мучительно. Особенно, когда он вот так смотрит на меня, стоя под пушистым снегом, со слипшимися мокрыми ресницами, на пустынной остановке, так близко ко мне, что просто страшно. И вот когда последний автобус появляется в конце улицы, я отдаю пакет с подарком, любимый делает ещё один шаг, и обнимает меня одной рукой, поднимает свои зеленоватые глазищи, и произносит в непривычно-серьёзной манере:
— Я хочу, чтобы ты всегда был со мной.
И вокруг нас парит разноразмерный снег, с экзотическим названием «ragnitla», которое я когда-то узнал и почему-то запомнил.
И дышать мне не больно, потому что не нужно. Только обнимать его в ответ, осторожно, как хрупкое стекло. Даже змея внутри замерла, словно движениями флейты заклинателя заворожённая. Никогда не находится слов в нужный момент, никогда не совершаю нужные действия. Толика секунд, и любимый уже машет мне с подножки автобуса, улыбается.
