— Если чего и бояться, то тебя, — опомнившись, уже ворчит, отталкивает меня. — пусти.

— Неа, — прижимаю его только крепче.

Ещё чего, никуда не пойдёт.

— Пусти! — сопротивляется уже активнее.

— Нет, — я не собираюсь сдаваться.

Сопит. Фырчит. Наконец, тихо говорит:

— Я в туалет хочу.

— Это хитрость, — усмехаюсь. — Не пущу.

— Тогда выбирай, — птенчик серьёзен, — в левый ботинок тебе напи́сать, или в правый?

— Ладно, ладно, — отпускаю его. — Тебе помочь?

— Лет с двух сам умею, — огрызается.

Похоже, такой манеры от меня нахватался. Жизнь с калекой научит хромать, как говорится. Но всё равно приглядываю, стоя поодаль, потому что любимый — больной и слабый.

Справляется, и мою руку, предложенную, чтобы выбраться из сугроба, отпихивает. Играешь в гордость, маленький? Ну-ну, я запомнил, как ты меня в тёплой постельке от себя отталкивал, да.

Очень сильно захотелось опять завалиться, ночь же кромешная, а не в промёрзлом лесу торчать. Но ехать ещё, наверное, час или два. Зато потом я точно затащу любимого в кровать, лечить любовью. Мне тоже терапевтическая доза бы не повредила, вон, на проделки этих лесных отморозков чуть не встал.

Вернулись, курят, опревшись о капот машины, при виде меня делают вид, что ничего не случилось. Похоже, до конца они всё равно не помирились, и Чару придётся ещё постараться, чтобы загладить вину. Как и мне.

— Я с тобой — не поеду! — надувается птенчик.

— Поедешь, — иду я на прямую конфронтацию.

Но любимый, похоже, не на шутку упёрся и запрещает мне садиться рядом:

— Не поеду!

— Я поеду, — вмешивается Бек, — а то так мы до утра простоим.

Хочется ляпнуть, из-за кого, мы, в общем-то, больше всего задерживаемся, но вовремя прикусываю язык.

На то, чтобы я сидел впереди, птенчик соглашается, и я предупреждаю Бека:

— Только без рук!

— Ну чуть-чуть! — в шутку протестует тот.

Конечно же, лапать моего любимого он не собирается, и уже через минут десять-двадцать они вдвоём мирно посапывают. Убедившись в этом, спрашиваю у Чара, который и в темноте ведёт машину очень уверенно:

— Ну что, насосал прощение?

Не ожидавший вопроса, давится воздухом на вдохе, но затем отвечает, почти серьёзно:

— Не-а, не насосал. Видел, да?

— Угу, — киваю.

— Хреново получается, наверное, — нервно улыбается.

— Ты думаешь, что он тебя вообще не простит?

Помолчав, Чар кивает:

— Почти уверен. Если поставить себя на его место…

— Никому бы из нас не захотелось быть на его месте.

— Это ты точно сказал, — Чарльз вздыхает, — обидели мы своих мальчиков, ты, кажется, сильнее. Делать что будем?

— Прощения просить, — я задумчиво смотрю в окно.

— Понятно, — блондин постукивает пальцами по рулю, — тоже нет плана? Тебе легче, придумаешь. А я через пять дней обратно еду.

— Работа?

— Она самая. Неделю через неделю, я этот график зубами выгрыз. После того, как понял… ну, что нужно вернуться.

Всё же менталитет у него американский. Не бросил всё, не понёсся очертя голову. Может, у этих заокеанцев и проблемы с моралью и обыкновенной порядочностью, но деловую хватку и разумность — не отнять. Конечно, не все там такие. Так же, как и не все шотландцы любят и ценят деньги. Это всё стереотипы. А мы с ним и так — необычны. И отличает нас… да ничего особенного. Пара мальчиков, цены не имеющих, позади.

— И что же тебя подтолкнуло вернуться?

— Если я скажу, что совесть, ты же не поверишь? — усмехается.

Киваю. Если человек принимает настолько сложное решение, то поменять его могут только очень значимые причины.

— Тогда честно. Мне некомфортно стало… ну, если ты поймёшь.

Не буду перебивать, Чар может пооткровенничать, если созреет. А там, может, и я что полезное для себя выужу. Пойму дополнительные, психологические причины, почему у меня с птенчиком складывается… плохо всё складывается.

— Дело не в том, что другой город, всё новое, жильё, работа… а в том… что… ну, пусто. Не то чтобы Би мне постоянно в душу лез, наоборот, скорее… — замолкает, обдумывая, не находит слов, перескакивает: — я решил исправиться. Думал, подцеплю себе секси-цыпу, хоть развеюсь. И пристроить «дружка» хотелось жутко.

— Ну и, — произношу я для связки диалога.

— Нашёл такую, блондинка, фигуристая, всё, как надо. Уговорить — дело получаса, через час — уже у меня на квартире, сосёт, как доильный аппарат, разделась, ну как надо… и тут меня накрыло, да по-страшному. Думаю, неужели подлила мне чего, гадина? А потом очухиваюсь. Нет. Не хочу. Просто не хочу. Выкинул её нахрен с вещами.

— Мачо, — хмыкаю.

— А то, — усмехается. — Хорошо, думаю, раз такое дело — смотаюсь в другой район, пока ещё не разошлись все.

— В клуб «Голубой котёнок»? — чуть не ржу.

— Примерно. Думаешь, я помню, как он назывался? Я столб от пешехода отличал с трудом! Каюсь, вожу машину бухим. Постоянно! — ржёт.

— Смертник. Ты не отвлекайся.

— Ну, подобрал себе и там что-то очень пассивное, сносное и сладенькое. Решил домой не возить, вот прямо там кинул — кивает на заднее сиденье, где сейчас спят полукровка и птенчик, — Бля, теперь аж стыдно. Ну, короче, тогда дело веселей пошло.

— Я рад, а то уже настроился о твоей нервной импотенции слушать.

— И как тебя твой парень терпит, — ворчит блондин. — Получилось всё, получилось. Дал денег, отпустил. Курю и думаю: «А зачем я всё это делаю? Зачем вообще всё? Для чего?»

— Ого, ты пошёл в пьяницы-философы, — фыркаю.

— И тебе советую, — Чар, обгоняя фуру, на меня не смотрит, — полезное дело. И вот угадай, какая мне мысль в голову пришла.

— Да что гадать, — пожимаю плечами, — вон, позади меня спит твоя умная мысль.

— Твоя тоже, — блондин косится, — если ты ещё не понял.

Понял я, понял. Умом. Ещё бы инстинкты приручить, объяснить змее, что кусать своих — нельзя. «Фу, место! Плохая змея!» — как-то так. Боюсь ещё чего-то такого натворить, что потом совсем не исправить будет. Без конкретики, а то ещё подам змее идею.

— Ты лучше вместе со мной подумай, как доверие возвращать будем, — Чарльз, похоже, не отстанет от меня.

— Не знаю. Может, подарками?

— О, да — купить — дело хорошее. Я привёз для Би кучу всего. Знаешь, как долго думал? Вот с бабами проще. Цветы им там, украшения, бельё можно. И всё, тебя простили процентов на семьдесят точно, а то и полностью. А тут как? Что делать?

— Но ты же придумал.

Прислушиваюсь, чтобы тоже взять на вооружение, я придумывать подарки никакой не мастер.

— Ага. Это мне много серых клеток сожгло! Но я тебе — не скажу. Ишь, уши греешь.

— Ну и ладно, — отворачиваюсь, — я у Бека и выспрошу. Он обязательно похвастается.

— Если только мне их куда поглубже не засунет.

— Если засунет, в следующий раз купишь поменьше диаметром. Могу посоветовать, кстати.

— Так это что, правда, что ты торгуешь… ну, всяким?

— Правда, — киваю. — Нет, я не стою у лотка и не ору: «Кому хуи зелёные, красные, большие и побольше? Вагины-девственницы, сладкие, как персик!»

Блондин гыгыкает в руку, выдыхает, спрашивает:

— А что, и такие бывают?

— Да хоть банановые, я как раз занимаюсь закупкой. Тебе оформить?

— Нет! Да и зачем?

— Тебе вот он, — киваю назад, — расскажет, зачем, невинный ты наш.

— Я знаю! — Чар вспыхивает, почти как школьник. — Всё равно ничего не куплю. Не стыдно. Страшно. И так моя жопа под угрозой.

— Обещал уже, что ли? — интересуюсь.

— Нет, но…

— Ничего, потерпишь. Во имя любви-то! — моя очередь гыгыкать.

— Я твоему малышу идею подам, — угрожает мне блондин, и я тут же затыкаюсь.

Нда. Я, конечно, птенчика очень люблю, но такое ему вряд ли позволю. А змея-то тем более не разрешит. Если захочет надо мной подоминировать — сверху посажу, пусть самовыражается. Хотя, конечно, я так не люблю, но это связано с тем, что на клиентов в такой позе было смотреть не очень приятно, а ещё и лицо нужно хотя бы не брезгливое делать.